Тают снега

- Ух, визжит как! - заговорил Сережка. - Ему надоело сидеть молча, и он, как взрослый, добавил: - Известное дело, весна скоро, вот он, Дед Мороз, и злится, не хочется удочки сматывать.

Василий улыбнулся и терпеливо ждал, когда Сережка заговорит снова. Но тот почему-то притих.

- Серега, ты задремал? - поинтересовался Лихачев.

- Не. - Сережка шмыгнул носом и заерзал на сиденье так, что затинькали пружины. - Я про дяденьку вспомнил про одного. На подводе он сегодня приехал со станции. А шапка у него, как пирог. Вот ему нащипало уши-то, наверно? - Сережка помолчал и, что-то вспомнив, повернулся к Василию. - Ой. чуть не забыл сказать, дяденька этот лектор, наверно, потому что про море рассказывал, про новое. Говорит, что если плыть и плыть все время по Кременной, то в море попадешь. Бо-ольшое-большое море.

Сережка не закончил одного и сразу перескочил на другое:

- Дядя Вася, у него зуб золотой вот здесь. - Сережка ткнул себе рукавичкой в угол рта. - И пальто у него, знаешь, какое, дядя Вася? С девчоночьим воротником... Хы-хы, интересное пальто. А Костя влип, как миленький, на уроке и кол домой приволок. Тетя Лида его в нашу с мамой половину закрыла. Он сначала все нам стучал по азбуке Морзе, потом песни пел, а потом как зареве-ет.

- Болтун ты, Серьга, у меня, - без всякого осуждения сказала Тася.

А Василий с задумчивой, теплой улыбкой вымолвил:

- Хорошо иметь на свете живую душу, родную, близкую, хотя вот бы и такую, совсем маленькую. - Он сдвинул на задиристый Сережкин нос лохматую шапку и похлопал его по спине. - Ждет вот, беспокоится.

Перед самым утром трактор с возом сена остановился возле молочной фермы. Василий спустил воду из радиатора и зашел в молочную, где дежурная расшевелила железную печку. Василий закурил, затянулся несколько раз и бессильно выпустил папиросу из пальцев. Усталость сморила его. Пришла Лидия Николаевна, растолкала Василия и велела идти домой, сказав, что его ждут в Тасиной половине.

А Тася с Сережкой отправились ночевать к Макарихе и забрались на горячую печку, спать.

Метель не унималась.

В Тасиной половине тускло светила лампочка, завешанная московской газетой вместо абажура. В газету завертывали что-то жирное, и пятна, нагревшиеся от горячей лампочки, чадили. За столом, положив перед собой журнал, сидел человек с седой, крутолобой головой и приплюснутым носом. Лицо его было простое, ничем не примечательное, а некрасивый нос придавал этому лицу даже что-то неприятное. Но маленькие синеватые глазки светились умом и добротой. Есть люди подобные березовому углю; с виду черен, холоден, а возьмешь - обожжешься. Огонь у березового угля таится глубоко, и не сразу его заметишь.

Человек этот - отец Василия - Герасим Кондратьевич Лихачев. Он много лет разыскивал сына, зная, что, кроме сына, ему разыскивать некого. Он заставил себя примириться с мыслью, что сын пропал, без вести пропал, и лишь глубоко в душе таилась маленькая надежда:

"А может быть..."

Война безжалостно раскидала людей, спутала их судьбы. Но именно на войне профессор Лихачев по-настоящему научился ценить человеческую теплоту в горе. Именно на войне ему страстно захотелось встретиться со своим мальчиком и все, все, что он раньше ему недодал, отдать сполна.

Встретить, обязательно встретить! Хоть раненого, изувеченного, но своего сына. Он докажет, что может быть отцом. Он сутками будет сидеть у его постели; весь свой ум, знания, всего себя отдаст ему. Только бы встретить!..

Будто в отместку за прежнее отчуждение злопамятная судьба все дальше и дальше разводила его с сыном. "Все проходят раны, поздно или рано..." пели когда-то фронтовики, и, может быть, со временем Лихачев перестал бы думать о сыне. Тем более, что он женился и перестал быть совсем одиноким.

Но однажды в клинику - это уже спустя много лет после войны - с тяжелым ранением был доставлен молодой парень. Судя по одежде и по тому, как он держался, его не стоило по амнистии выпускать из тюрьмы. Он все время плевался кровью себе на грудь, грязно ругался, не обращая внимания на сестер, готовивших его к операции, и клялся, что если он не даст "дубаря", то перережет "хрип" каким-то "подлюгам". Держался он так, пока был пьян. После операции несколько дней лежал без сознания, боролся со смертью. Только на седьмые сутки он окончательно пришел в себя и встретил Лихачева слабой, вполне человеческой улыбкой. Впрочем, профессор не раз убеждался в том, что даже самые отчаянные головорезы на больничной койке становятся людьми.

- А-а, доктор! - вяло и приветливо сказал он. - А я ведь вас знаю.

- Меня? Поразительно! Очевидно, в газетах читали?

- Я газет не читаю. Утирка! Мне о вас в исправительной колонии ваш сын, Васька, рассказывал, карточка у него хранится, на ней вы моложе.

- В-вы что-то пугаете... у меня нет сына... вернее, у меня был сын, но его звали не так.

- Дело это всего одну косую стоит, батя, имя-то.

- Минутку, минутку! Вы серьезно. Вы не шутите? Молодой человек, я вас прошу!..