Тают снега

Профессор с готовностью и старательно исполнял все распоряжения мальчишки, и ему даже нравилось быть под Сережкиным началом. На плите зашипела картошка. Они уселись рядом с дверцей подтопа и, прислушиваясь к гудению нетра в трубе, молчали.

Герасим Кондратьевич с нескрываемой мягкой улыбкой смотрел на Сережку, который опустил руки на колени и о чем-то сосредоточенно думал.

- Ты в каком же классе, мужичок мой?

- В первом. Я не мужичок. Я Серега!

- Ну, извини, брат. Я не думал, что тебя это может обидеть. И как твои успехи, Сережа?

- Успехи? Так себе - серединка на половинку.

- Почему же?

- Трудно учиться. Когда в садике был, очень хотелось в школу. Зачем? Мальчик пожал плечами с таким видом, по которому легко догадаться, как жестоко он себя осуждал. После солидной паузы он рассудительно продолжал: Да и мамка все на работе да на работе. Ребята играть зовут. Вот пробегаем, а после выкручивайся. Костя тетин Лидии, он уже в третьем, тот выкрутится. Он хоть слижет у девчонок или на ладошке напишет. А у меня так не получается, - с сожалением закончил Сережка.

- И не надо, - серьезно проговорил Лихачев. - Это все равно что, ну как тебе сказать, равносильно, как украсть что-нибудь.

- Н-не, Костя не вор. Дяденька, а вы взаправду профессор? - решился, наконец, Сережка задать долго томивший его вопрос.

Когда Герасим Кондратьевич дал утвердительный ответ, Сережка, наморщив лоб и придвинувшись к собеседнику, спросил, глядя ему в рот:

- А профессор, это как?

- Что тебе сказать... с некоторых пор... - начал выкручиваться из неловкого положения Герасим Кондратьевич.

Но, к его радости, послышался глухой стук в стенку и мальчик заспешил.

- Меня зовут. Мама, наверно.

Больше он не пришел.

Обедали Лихачевы вдвоем. Обедали, изредка перебрасывались ничего не значившими словами.

- Вы, оказывается совершили героический поступок, - разрезая селедку, заговорил Герасим Кондратьевич. - В такую пору, в такую яростную погоду доставили сено.

- Когда ты работаешь и спасаешь жизнь людей, не считаешь же это героическим?

- Разумеется. Это же обязанность каждого медика.

- А когда в прошлом году ты прилетал на Северный Урал, чтобы сделать срочную операцию школьнице, и, не отдыхая, прямо с самолета, пришел в операционную? Это что, тоже обязанность?

- Это, может быть, и не обязанность, но... Э-э, минуточку! А ты как узнал об этом?

- Да так вот и узнал. Я тоже иногда газеты читаю.

Герасим Кондратьевич отложил вилку, снял очки и напряженно уставился на Василия.

- И ты... и ты, зная, где я, зная, что я жив, не пожелал написать мне?..

Василий ткнул вилкой в картошку и небрежно обронил:

- К чему? Я считал, будет лучше для нас обоих, если мы не станем мешать друг другу.

- Мешать? Почему мешать?

Василий молчал, не поднимая глаз на отца.

- Чего же ты молчишь? Продолжай! Я хочу все знать, все услышать, понимаешь, все! Я, наконец, имею хоть небольшое право узнать о последних днях матери и о твоей жизни. Ты, может быть, считаешь, что я неправильно сделал, приехав сюда, что я всегда... - голос профессора понизился до чуть слышного шепота.

Василий поднялся, зашагал по комнате, иногда щупал висок. Профессор молча отметил хорошо знакомый ему жест жены.

- Я слушаю, - напомнил о себе Герасим Кондратьевич.

Василий остановился, долго и молча смотрел в глаза отца. Он, кажется, первый раз смотрел в его глаза после того, как они встретились.

Герасим Кондратьевич выдержал этот взгляд. Выдержал и прочитал в глазах сына то, чего тот не сумел бы передать никакими словами.

- Вот так-то, - тихо и горько прошептал отец и пожал руку Василия выше локтя.

Василий отстранился и нервно зашагал по комнате от печки до стены, за которой слышался шум. Там, очевидно, домовничали одни ребята.

- Объясняться будем? - усмехнулся Василий.

- Зачем ты так? - тихо уронил отец. - Зачем?

Василий резко повернулся к нему, и, когда заговорил, в голосе его послышалась затаенная боль:

- А как? Как надо разговаривать с отцом? Подскажи! Чего же молчишь? Ты ведь и сам не умеешь говорить с сыном. Даже стесняешься назвать меня сыном!

Василий умолк, увидев, как вдруг тяжело поник головой отец, и продолжал уже спокойней:

- Ты, наверное, женат? Имеешь семью. К чему ты разыскивал меня?

- Все-таки мы не чужие!

- Не чужие! Давно ли?

Профессор поднял руку, пытаясь возражать.

- Нет, ты дай мне высказаться. Раз уж ты пожелал этого разговора, раз за тем приехал...

- Тогда говори и не рисуйся, - потребовал отец.

- Как умею. Как научили, так и говорю.

Василий стоял перед отцом бледный, прямой. В нем многое сохранилось от матери: жесты, движения и даже эта вот полутеатральная суровость осталась в наследство. В сочетании с тем, что происходило в душе у этого молодого парня, его вид производил разящий эффект. А как его мать любила эффекты! Она и стихи-то всю жизнь писала со сверхъестественными эффектами. Оттого, наверное, их и не печатали.