Тают снега

Герасим Кондратьевич посмотрел на небо. Там еще громоздились, пугались и мчались с ветром тучи в другие края. Но вот где-то и небесный фонарик звездочка - мелькнул, и тут же тучи стерли его, однако в другом месте зажглись сразу две несмелые звезды, как два глаза только что проснувшегося ребенка. Герасим Кондратьевич вышел из-за палисадника, преодолевая наметенные у изгороди сугробы.

К дому кто-то шел. Слышны были глухой кашель и резкий скрип затвердевших на морозе сапог.

- Лидия Николаевна, - узнал профессор и подался к ней. - Вы что же это, голубушка, так поздно возвращаетесь? Неужели все на работе?

- Да, приходится, непогодь... А вы не спите?

- Да вот тоже мучаюсь, тоже непогодь. Кости ломает. У медиков ведь иной раз тоже кое-что болит.

- А-а, - понимающе протянула Лидия Николаевна. - Ну как у вас с Василием?

- А никак, - признался Герасим Кондратьевич. - Да, собственно, и не могло быть иначе - слишком уж мы долго жили врозь.

- Нет, вы что-то не так говорите. Ведь совсем чужие люди и то умеют сродниться, а вы все-таки...

- Вот именно, что все-таки... Вы, голубушка, ступайте, ступайте закоченели ведь, кашляете вон...

- Ничего мне не сделается, - сказала Лидия Николаевна и тут же прибавила: - Герасим Кондратьевич, пойдемте ко мне, я самовар поставлю.

- С удовольствием, только вам отдохнугь нужно, - начал робко возражать профессор, уже шагая за Лидией Николаевной. Надоело ему быть одному, хотелось поделиться с кем-то своими тревогами, сомнениями и надеждами.

Они пили чай, разговаривали непринужденно, как давно знакомые люди. Лидия Николаевна говорила тихо, но теми словами, которые доходят до сердца. Говорила о себе, о Тасе, вообще о колхозных делах, о житье и как бы мимоходом о Василии.

- Льдом он взялся. Отогреть его надо - подо льдом-то чистая, светлая вода скрывается. Так и душа его. Только вы к нему попросту, по-отцовски... Сумеете ли - не знаю. Жизнь-то уж больно с ним неласково обошлась, как мачеха. Пустит ли он вас в душу? Такие люди не вдруг ее настежь открывают.

- Да, да, не вдруг, - подтвердил Герасим Кондратьевич, - не вдруг, голубушка. Ах, как мы жили! Как жили мы?! Разбросанно, неловко, порознь! Если бы все можно было заново начать!..

Василий проснулся от тишины, тихонько позвал отца и, когда в ответ никто не откликнулся, торопливо подскочил к кровати, ощупал ее. "Неужели уехал?!" - испуганно подумал он и хотел было выбежать на улицу, но валенок на плите не оказалось.

Поняв, что Герасим Кондратьевич может в любую минуту вернуться с улицы, он снова лег, задумался. Было неловко оттого, что он днем горячился, даже накричал на отца. Не надо бы так. Не надо. Он ведь искал его, нашел. Отец он все-таки. Отец. И если бы он еще тогда, до войны, попробовал искать сына и нашел бы его, да у матери отнял бы, разве они так бы сейчас встретились? Вместе жили, вместе - и какими далекими, чужими людьми были!

К утру метель совсем угомонилась. Возле церкви на узловатых березах появились галки. Они то по одной, то сразу кучей взмывали в небо или рассыпались по дороге. Василий и Герасим Кондратьевич шагали за санями. Профессор распахнул шалевый меховой воротник. "Девчоночий воротник", - с улыбкой вспомнил Василий Ссрежкины слова, и сразу веселей сделалось вокруг. Нет, не оторваться ему от Сережки и от всего этого сверкающего солнцем мира. Крепко врос в него корнями. До сих пор он не мог этого знать, потому что даже мысленно не пытался представить себя в другом месте, среди других людей, а вот представил и понял: здесь ему жить, здесь работать, здесь его место.

- Весна приближается, - блаженно заговорил Герасим Кондратьевич.

- Да, весна! Для кого пора романтических мечтаний, а для нас бешеное время. Работы нынче будет уйма.

Скрывая улыбку, профессор покосился на него.

- А ты уж так-таки и отрешился от романтических мечтаний?

- Да нет, иногда... особенно, если выпью.

- Пьешь?

- Случается. Привычка!

- М-да, нынче это уже не привычкой, модой становится - мечтать в пьяном виде.

Прошли сосновый бор, показались первые избы деревни. Василий остановился. Встал и отец, нерешительно протянул руку.

- Ну что ж, давай прощаться, - как можно бодрей сказал он, но у него предательски вздрогнули губы.

Василий, не замечая протянутой руки, крепко обнял отца.

Профессор уткнулся в плечо сына. Так они постояли, не размыкая рук, стыдясь поцеловаться па прощанье.

- Так ты пиши, пиши, - торопливо говорил Герасим Кондратьевич. - Часто пиши, прошу тебя, и потом, может быть, ты все-таки соберешься, ненадолго к нам, а? Давай приезжай, хоть на недельку. Я рад буду. Да.

- Конечно, конечно, - забормотал Василий. - Ты тоже пиши. И это... извини... орал я...

- Чего там! - махнул рукой Герасим Кондратьевич. - И телеграмму, телеграмму дай, когда соберешься.

- А если я не один приеду, ничего? - отвернувшись, поинтересовался Василий.

Герасим Кондратьевич похлопал его по плечу, надвинул Василию, как мальчишке, шапку на глаза.