Так говорил Заратустра

И прямыми, и кривыми путями ходишь ты; и мало заботит тебя, что кажется людям кривым, а что — прямым. По ту сторону добра и зла лежит царство твое. В том и невинность твоя, что не знаешь ты, что такое невинность.

— А осел издал крик: «И-А».

Никого не отвергаешь ты, ни королей, ни нищих. И детям не возбраняешь ты приходить к тебе, а если скверные мальчишки дразнят тебя, ты простодушно говоришь: «И-А».

— А осел издал крик: «И-А».

Любишь ты ослиц, и свежие фиги нравятся тебе, и воздаешь ты должное всякой пище. Запах чертополоха волнует сердце твое, когда случается тебе быть голодным. И в этом — божья премудрость.

— А осел издал крик: «И-А».

Праздник осла[22]

1

Но на этом месте литании Заратустра уже не мог больше сдерживаться, сам крикнул «И-А» еще громче, чем осел, и ринулся на обезумевших гостей своих. «Чем это вы тут занимаетесь, приятели? — воскликнул он, рывками поднимая с земли молящихся. — Счастье ваше, что никто, кроме Заратустры, не видел вас.

Всякий подумал бы, что вы, с этой вашей новой верой, — ярые богохульники или вконец потерявшие разум старые бабы!

А ты, последний Папа, как миришься ты с самим собой, столь недостойным образом молясь ослу, как будто это Бог?».

«Прости меня, о Заратустра, но во всем, что касается Бога, я просвещеннее тебя. И это по праву.

Лучше уж возносить молитвы Господу в таком вот образе, чем вообще не иметь образа божьего! Подумай над этими словами, мой возвышенный друг, и ты скоро постигнешь истину, заключенную в них.

Тот, кто сказал: „Бог есть Дух“, сделал величайший шаг и прыжок, приблизивший к неверию, шаг, какого никто еще на земле до него не делал: нелегко выправить то, что сказано им!

Старое сердце мое волнуется и трепещет от того, что есть еще на земле нечто достойное молитвы. Прости же, о Заратустра, старому благочестивому сердцу последнего Папы!»

«А ты, — обратился Заратустра к страннику, называвшему себя его тенью, — ты именуешь себя свободным духом и мнишь себя таковым? А сам грешишь идолопоклонством, участвуя во всяких поповских ухищрениях?

Поистине, то, что ты устраиваешь здесь, еще хуже того, что ты вытворял с этими скверными черномазыми девчонками! Эх ты, жалкий новообращенный!».

«Да, все это довольно гнусно, — отвечал странник, называвший себя тенью Заратустры, — и ты прав: но я ничего не могу с этим поделать! Старый Бог снова жив, о Заратустра, что бы ты ни говорил.

Во всем виноват самый безобразный человек — это он воскресил его. Хоть он и говорит, будто бы когда-то он убил его, но смерть богов — всегда предрассудок».

«А ты, — спросил Заратустра, — ты, старый злой чародей, что делаешь ты? Кто в этот свободный век поверит в тебя, если сам ты исповедуешь этот божественный ослизм?

Глупостью было то, что делал ты; как ты, будучи столь умным, мог совершить такую глупость?».

«О Заратустра, — отвечал проницательный чародей, — ты прав, то была глупость, и я уже поплатился за это».

«Ну, а ты, — обратился Заратустра к совестливому духом, — поразмысли как следует и раскрой глаза пошире! Не восстает ли против этого совесть твоя? Не слишком ли чист дух твой для молитв и чадящего фимиама этих святош?».

«В этом что-то есть, — отвечал тот, вытаращив глаза, — есть нечто такое во всем этом спектакле, что ублажает даже совесть мою.

Возможно, я просто не осмеливался веровать в Бога, однако для меня несомненно то, что в этом образе Бог предстает наиболее достоверным.

По свидетельству благочестивых, Бог вечен: у кого столько времени, тот может позволить себе не торопиться. Как можно глупее и медленнее — таким способом можно зайти весьма далеко.

Тот, у кого столько духа, вполне может увлечься глупостью и безумием. Вспомни себя, Заратустра!

Поистине! Даже сам ты вполне мог бы сделаться ослом от изобилия своего и от мудрости своей.

Разве не любит истинно мудрый ходить кривыми путями? Этому учит сама очевидность, этому учишься, глядя на тебя, Заратустра!».

«Ну и, наконец, ты, — сказал Заратустра, повернувшись к самому безобразному человеку, который все еще лежал на земле, протянув руку к ослу (ибо он давал ему испить вина). — Ты, кому нет наименования, скажи, что делал ты?

Ты казался мне преображенным, сверкали глаза твои, безобразие твое было окутано возвышенным: что же делал ты?

Значит, это правда, что говорят, будто ты воскресил его? Для чего же? Разве безо всякой причины его убили и отделались от него?

Ты сам казался мне воскрешенным: так в чем же дело? Почему ты повернул назад? Почему изменил себе? Говори же, безымянный!».

«О Заратустра, — отвечал самый безобразный человек, — ты плут!

Жив ли он еще, воскрес ли, умер ли окончательно, кто из нас двоих лучше знает это? Я спрашиваю тебя.

Однако я знаю одно: у тебя научился я некогда этому, о Заратустра: тот, кто желает убить окончательно, тот смеется.

„Убивают не гневом, а смехом“, — так говорил ты когда-то. О Заратустра, ты, сокрытый, разрушающий без гнева, опаснейший из всех святых, ты — плут!»

2