Талант есть чудо неслучайное

н круглый час внушал мне мужество и бодрость, и оказалось, что у нас теперь один

и тот же

возраст.

Он — я

в моих ногах стоял, ворча о методах леченья, хотя уже —

что он, что я, утратило свое значенье.

Самый красивый печатный цветок на фарфоровом блюдце не может так тронуть,

как запыленный репей, С трудом разгибающийся после проехавшего по нему

тележного колеса. Иллюзии могут давать только иллюзорную силу и только реалии —

реальную. И какая реальная сила, помогающая в борьбе с болезнью, со смертью,

звучит в таких стихах Кирсанова:

Из всех известных чувств сегодня,

/ ставши старше,

я главного хочу — полнейшего бесстрашья — перед пустой доской неведомого

завтра, перед слепой тоской внезапного инфаркта, перед тупым судьей, который лжи

поверит, и перед злой статьей разносною,

и перед фонтаном артогня, громилою с кастетом и мчащим на меня грузовиком без

света!

Эти стихи, как и мечтал об этом Кирсанов, воистину спешат скорой помощью к

стольким людям на земле,

69

да и к самому поэту. И разве не победа над смертью, над исчезновением такие

строки:

...Бесстрашие —

живым

бессмертье заменяет.

Люди, слишком верящие в незыблемость литературной лоции, ошиблись.

Неукротимая, звонкая река Кирсанова осталась собой, но русло ее изменилось, стало

шире, долиннее, и долинность берегов сама определила иное поведение реки,

заставила реку замедлить ход, задуматься о самой себе:

Эти летние дожди, эти радуги и тучи — мне от них как будто

лучше, будто что-то впереди. Будто будут острова, необычные поездки, на цветах —

росы подвески, вечно свежая трава. Будто будет жизнь, как та, где давно уже я не был,

на душе, как в синем небе после ливня —

чистота... Но опомнись, — рассуди, как непрочны,

как летучи эти радуги и тучи, эти летние дожди.

И уже не прежний жонгляж факелами, а тихое самосветящееся волшебство слова,

не нуждающееся во вспомогательных трюках:

День еще не самый

длинный, длинный день в году, как кувшин

из белой глины, свет стоит в саду...

А в кувшин

из белой глины вставлена сирень, в лень, еще не самый длинный, длинный

летний

день.

69

Некоторые стихи Кирсанова исчезнут, как летучие радуги и летние дожди над

дорогой русской поэзии, но лучшие его вещи навсегда вошли в ее грунт:

...Никуда не уйдет кто бы ни был — никто.

Путь Кирсанова — это, с одной стороны, антнучебник, ибо он наглядно показывает

невсемогущество даже самого красивого словесного цирка перед беспощадным

зеркалом времени. Но, с другой стороны, путь Кирсанова— это великолепная школа

поэтического мастерства. Многие приемы, разработанные Кирсановым, волей-неволей

применяют поэты, даже кисло к нему относящиеся,— это особенно относится к

области риторики, рифм. Ассонансную рифму, которую почему-то называют

«евтушенковской», впервые так блестяще использовал на основе русского фольклора

именно Кирсанов. Без существования Кирсанова было бы непредставимо

существование многих других поэтов.

Но если бы я не был поэтом, а просто читателем, то был бы благодарен и тогда за

то, что он сделал для нашей литературы. И Кирсанов, и многие другие поэты старшего

поколения с полным правом могут сказать о себе:

Мы не урны,

и мы не плиты, мы страницы страны,

где мы для взволнованных глаз

открыты

за незапертыми

дверьми.

1970

ЗРЕНИЕ СЕРДЦА

Поэт — это выше умения писать в рифму. Поэт — это свойство души, поднимаю -

щее мастера над ремесленником, человека над недочеловеком. Когда-то в детстве я

любил ходить в крохотную подлестничную мастерскую, где работал зиминский

инвалид-сапожник. Материал, который ему доставался от клиентов, был убог:

протершиеся на внутренних складках кирзовые сапоги, матерчатые танкетки на де-

ревянных каблуках, ботики на резине со скошенными подметками. Не был богат и

ремонтный материал: старые автомобильные покрышки, из которых он вырезал

косячки, голенища отдавших богу душу сапог, но все-таки годящиеся для заплаток к

другим, еще полуживым сапогам. И так аккуратно были нарезаны белые спичечные

гвоздики, лежавшие в коробке из-под монпансье, так вкусно и надежно пахло

просмоленной дратвой, так яростно и осторожно колдовало шило в кривых и тяжелых,

но одновременно прекрасных и легких пальцах, что это и было поэтическим свойством

души мастера, побеждавшим обстоятельства — т. е. преображавшим

действительность, представшую перед ним в виде развалившейся обуви. Через много

лет, прочитав в одной из статей Симона Чиковани: «Сфера поэзии — это по-, корение

действительности вдохновением, создание новой поэтической действительности», я

подумал о том, сколь решительно это определение, включающее в сферу поэзии не

только расположение слов столбиками, но и

70

любой труд — даже труд этого сапожника, неизгладимо вбившего себя в мою

память своим веселым, знающим, изобретательным молотком. Добавлю к тому, что

этот сапожник никогда не оскорблял людей, обращавшихся к нему даже с самыми

безнадежными просьбами, а старался спасти то, что было поручено ему, и, если это

удавалось, улыбался той счастливой, гордой улыбкой, С какой, быть может, когда-то

Пушкин говорил себе: «Ли да Пушкин! Ай да молодец!» Симон Чиковани, как