Талант есть чудо неслучайное

развиваться по трем направлениям. Линия игры, эксперимента со словом:

В глазах ваших, карих

и серых, есть Новой Желандни берег, вы всходите поступью

скорой на Вообразильскне горы.

Стихи риторического характера:

Не удастся вам,

асы Трумэна,

вашннг-тоннами мир бомбить!

И, наконец, иногда прерывающаяся, но снова возникающая линия лирического

родинка. К поэту приходило понимание того, что цирк может удивить, но не спасти» а

риторика не может ни удивить, ни спасти.

Человек стоял и плакал,

комкая конверт.

В сто ступенек эскалатор

вез его наверх...

Может, именно ему-то

лирика нужна.

Скорой помощью, в минуту,

подоспеть должна...

И поправит, и поставит

ногу на порог.

И подняться в жизнь

за .(вит

лестничками строк.

В поэмах «Вершина», «Семь дней недели» лирическая струя звучала все сильнее и

сильнее. Появились прекрасные стихи «Карусель», «Танцуют лыжники», любовный

цикл и, наконец, книга «Зеркала», которую я считаю лучшей книгой Кирсанова. Книга

эта разбивает распространенное предубеждение о том, что поэт окончательно

складывается в юности, а в возрасте за шестьдесят в лучшем случае способен лишь

повторяться. Истинный поэт, если даже свои лучшие стихи он напи-cri.i давным-давно,

всегда сохраняет возможность неожиданного качественного рывка. Возможность рывка

зависит не от физического возраста поэта, а от состояния мускулов души. Книга

Кирсанова «Зеркала» радует

123

тем, что прозрачный родник лиризма победил каскады риторики. Вспоминаются

строки Пушкина:

Так исчезают заблужденья

С измученной души моей,

И возникают в ней виденья i

Первоначальных, чистых

дней.

В книге «Зеркала» остаточные явления словесного цирка выглядят уже

архаичными:

Боль — божество божеств, ему, качаясь, болишься, держась за болову, шепча

болитвы...

Если бы вся книга была написана на этом уровне, то, по словам самого Кирсанова,

это походило бы на след былого блеска уже остывшей звезды.

Какая неприятность! Как бренно бытие! Раскроем Звездный Атлас и вычеркнем се!

Но звезда засияла по-новому, не бенгальским огнем, а теплым, человеческим.

Внезапное осознание того, что жизнь не бесконечна, или заставляет человека жалко

суетиться, хватаясь за все псрвопопавшиеся соломинки, пли освобождает от суеты,

приводит к самоочищению. Понятие смерти, кажущееся в юности абстракцией, вдруг

оборачивается реальностью, и становится .страшно, что после тебя останутся лишь

твои маски, а не твое истинное лицо. Поэт живет, отражаясь в тысячах зеркал: в чьих-

то глазах, в окнах домов и трамваев, в надраенных трубах траурных оркестров, в

столовых ножах на банкетах, но был ли он сам зеркалом мира и нелицеприятным зер-

калом самого себя? Или он был похож на зеркало в комнате смеха, где отраженное им

уродство выглядело как красота, а трагическое лицо эпохи — как гогочущая рожа

скомороха? Или он был декоративной тканью, наброшенной на зеркало?

И с зеркалами так бывает... (Как бы свидетель

не возник!)

124

Их где-то,

может,

разбивают, чтоб правду выкрошить из них?

II появляется горькая, мужественная нота трезвого понимания собственной

долголетней боязни быть зерка* ЛОМ эпохи и самого себя:

Я же знаю, что вижу и лгу сам себе и что все непохоже! А вот шоры сорвать

не могу,

так срослись с моей *

собственной кожей.

Поэт горько улыбается:

Я бродячий фокусник...

II признается, раскрывая секреты иллюзиона:

У меня в руках никакого голубя, никаких монет — только пальцы голые, между

ними — / нет

пи ковра, ни веера, ни глотков огня... Только мысль —

чтоб верила публика — в меня!

Опасно, если сам фокусник уже перестает отличать реальности от создаваемых им

самим иллюзий. Ощущение этой опасности явственно звучит в великолепном

стихотворении «Цветок»:

О бьющихся на окнах

бабочках подумал я — что разобьются, но долетят и сядут набожно на голубую розу

блюдца.

И. далее — уже прямо о такой поэзии, которая ставит иллюзии выше реалий:

Она уверена воистину с таинственностью чисто

женской,

68

что только там —

цветок единственный, способный подарить блаженство.

Поэт предупреждает, чем этот самообман кончается:

Храня бесстрастие свое, цветок печатный

безучастен к ее обманчивому счастью, к блаженству ложному ее.

Дни, отданные «ложному блаженству», как бесплотные птицы «никударики»,

выпархивают из рук и бесследно тают, обращаясь в ничто:

Время тянется и тянется, люди смерти не хотят, с тихим смехом:

— Навсегданьица! — никударики летят...

Никударики,

куда же вы? Мне за вами? В облака? Усмехаются:

— Пока живи, пока есть еще «пока».

Искусство — это попытка победить смерть, исчезновение. Но смерть — жестокая

реальность, и с реальностью нельзя сражаться иллюзорным веером, иллюзорными

глотками огня. И на смену атрибутам фокусника спасительно приходят реалии бытия,

реалии чувств:

Хоть бы эту зиму выжить, пережить хотя бы год, под наркозом, что ли,

выждать

свист и вой непогод...

И в саду, который за год выше вырос опять, у куста, еще без ягод, постоять,

подышать.

А когда замрут навеки оба бьющихся виска, пусть положат мне на веки два

смородинных листка.

126

Стихотворение «Отец» потрясает своей обнаженностью:

Мне снилось,

что я мой отец, что я вошел ко мне

в палату,

принес судок

домашних щец, лимон и плитку шоколаду.

Жалел меня,