Талант есть чудо неслучайное

впервые увидел и услышал Семена Кирсанова. Когда его объявили, раздались какие-то

особенные аплодисменты, аплодисменты, заранее улыбающиеся, я сказал бы —

предвкушающие аплодисменты. Действительно,то, Что до этого было просто чтением

стихов, превратилось н зрелище. Уже седеющий хохолок, сохранивший юношескую

петушиность, взметнулся над трибуной, руки фокусника начали делать какие-то

летательные движения, словно рассыпая невидимые цветы и карты, г Ii30 рта, как за

шариком шарик, запрыгали веселые, звонкие слова:

Повстречательный

есть падеж,

узнаватсльнын

есть падеж, полюбнтельный,

обнимательный, целовательный есть падеж.

Это была особая стихия — стихия ярмарки, стихия цирка, нарушавшая общую

несколько чопорную атмо-I феру и поэтому так щедро вознагражденная уже заранее

аплодисментами и непрекращающимися вызовами

после.

Председатель вечера с повышенной нервозностью за нюнил в колокольчик, чем,

естественно, вызвал еще Больший*взрыв энтузиазма.

64

Публика состояла главным образом из людей, только что вернувшихся из огня и

крови Великой Отечественной, но в каждом человеке где-то прячется ребенок, и стихи

Кирсанова радовали детей, спрятанных внутри взрослых слушателей, как бы вовлекая

их в полузабытые игры.

Цирк может быть и низкопробным, и первоклассным, а это был цирк высокого

уровня, заряжающий своим ритмом и ослепляющий разноцветным фейерверком. Какое

великолепное звуковое зрелище, например, такие стихи:

Сквозь плакаты, билеты,

номера, —

веера, эполеты, веера... Поворачивая черный бок,

поворачивался черный бык.

Или:

Перьями,

павами,

первыми парами... Из-ПОД бровей жар глаз! Зала-то!

Зала-то!

Золотом залита. Только с тобой весь вальс!

Это стихи-феерия, стихи-вольтижировка, стихи-жонг-ляж. Я не думаю, что

перенесение цирковых приемов в поэзию зазорно,— ведь мы свыклись, например, с

приемами кинематографического монтажа в литературе. Любой жанр может быть

коктейлем всех жанров, но только при вкусовой сочетаемости ингредиентов. Иногда

вкус изменял Кирсанову, и это раздражало, рождало недоверие к его работе в целом. Но

застывшее представление о живом и, следовательно, развивающемся поэте так же

близоруко, как близоруко, однажды занеся фарватер реки в лоцию, считать, что русло

реки всегда будет соответствовать прежней топографии.

В поэзию Кирсанова ввел за руку Маяковский. Ему нравилось многое в Кирсанове,

и в минуты хорошего настроения Маяковский цитировал:

...яичницы ромашка на сковороде.

Кирсанов писал

Я счастлив, как зверь,

до ногтей, до волос, я радостью скручен,

как вьюгой, что мне с командиром

таким довелось шаландаться по морю

юнгой.

Время дружбы с Маяковским, конечно, огромное счастье Кирсанова, но —

впоследствии — это и драма, ибо его имя начали порой связывать с именем Маяков-

ского, предъявляя к Кирсанову требования, несовместимые ни с масштабом, ни с

характером его дарования.

Если Маяковский проходил по строчечному фронту, где стихи стояли свинцово-

тяжело, готовые и к смерти, и к бессмертной славе, то стихи Кирсанова напоминали

бравурный парад-алле акробатов, воздушных гимнастов, канатоходцев, коверных.

Слова делали сальто-мортале, перепрыгивали с трапеции на трапецию, балансировали

на слабо натянутой проволоке, давали друг другу звонкие, но не опасные пощечины. В

своих лучших экспериментальных стихах, не рядящихся в тогу риторики, Кирсанов

добился удивительного мастерства.

Но было бы крупной ошибкой зачислить Кирсанова только в благородный, но

несколько опереточный орден рыцарей формы. В цирковой, зрелищной Ниагаре Кир-

санова всегда бился тоненький, беззащитный родник истинного лиризма. Вспомним его

ранние стихи:

Скоро в снег побегут

струйки, \ скоро будут поля в хлебе. Не хочу я синицу в руки, а хочу журавля в

небе.

Или:

На паре крыл

(и мне бы! и мне бы!)

корабль отплыл

в открытое небо.

Л тень видна

на рыжей равнине,

а крик винта,

как скрип журавлиный.

65

120

А в небе есть и гавань и флаги, и штиль и плеск, и архипелаги. Счастливый путь,

спокойного неба! Когда-нибудь и мне бы, и мне бы...

Этот родник лиризма с небывалой силой вырвался наружу из-под камней риторики,

взорванных болью в «Твоей поэме»:

Не будет больше лет тебе!.. Как руки милые тонки! Как мало их в моих руках!

Из всей фронтовой работы Кирсанова самым важным мне представляется

замечательное стихотворение «Долг» — о том, как стих-акробат вместо осыпанного

блестками трико надел серую шинель Фомы Смыслова и пошел защищать Родину:

Война не вмещается в оду, и многое в ней не для книг. Я верю, что нужен народу

души откровенный дневник. Но это дается не сразу — душа ли еще не строга? — и

часто в газетную фразу уходит живая строка. Куда ты уходишь? Куда ты? Тебя я с

дороги верну. Строка отвечает:

— В солдаты. — Душа говорит: — На войну... Писать — или с полною дрожью,

какую ты вытерпел сам, когда ковылял бездорожьем по белорусским лесам!.. Пускай

эту личную лиру я сам оброню на пути. Я буду к далекому миру с раёшной винтовкой

ползти.

Кирсанов почувствовал, что в данном случае, по афористическому выражению

Луконина, «стихотворению форма нужна простая, как на красноармейце».

Однако и после войны поэзия Кирсанова продолжала

66