Талант есть чудо неслучайное

явилось для многих своеобразной тропинкой в лирику. Жаль, что после эту тропинку

замусорили липкими обертками от карамельной лирики.

В год, особенно сложный для нас, не окрепших духом, Соколов написал:

В золотое время суток Золотого слова жду. Потому что не до шуток В пятьдесят

шестом году.

Я был тогда помоложе, и мне казалась несколько странной эта позиция — «ожидать

золотого слова». «Чего ждать? — так и кричало что-то внутри меня.— Надо идти и

добывать в поэзии это золотое слово!» Я не уловил серьезности слов: «Потому что не

до шуток».

А Соколов не спешил.

Соколов не тянулся на эстраду. Соколов инстинктивно сторонился микрофона,

который, как известно, иногда меняет не только физический, но и поэтический голос.

Он вообще бежал любых проявлений «устности»:

208

Хочу я любовью неустной Служить им до крайнего дня, Как звездам, как девочке

русой, которая возле меня.

Увидев в Болгарии старые церкви, Соколов был поражен «их ростом, приземисто-

малым, и маковками без креста». Но потом ему сказали, что турки запрещали болгарам

строить слишком высокие церкви.

А церкви нет-нет и рождались. Но чтоб сохранитьвысоту, Они в глубину

зарывались. В земную, в ротнмую ту. Церквушки невидные эти, Две трети тая под

землей, Казались пониже мечетей, А были повыше иной.

О чем эти стихи? Да, как и всякие настоящие стихи, о многом, и в то же время это

— размышление о поэзии, о ее подлинности, ее стойкости и высоте.

Соколов предпочел в поэзии не высоту очевидную, лезущую в глаза, а высоту

глубинную, незаметную с первого взгляда.

Соколов принадлежит к числу по-настоящему поэтически образованных поэтов. Он

может делать со строкой все, что угодно. Но именно поэтому не делает. Его не влекут

такие рифмы, как «заморозков речь я — Замоскворечье». Он себе уже доказал

однажды, что и это может,— и баста! А иные из нас тратят столько сил на

беспрестанные доказательства своей профессиональной ловкости, не подозревая, что

это назойливое доказывание служит скорее признаком неполноценности таланта.

Соколов ценит в поэзии другое — даже не возможность выговориться, а

возможность к чему-то благоговейно притронуться.

Возможно, его и самого иногда тревожит собственная небурность, возможно, и его

иногда влечет к «фантастическим выстрелам ночи». Но он сам трезво предостерегает

себя и сознательно смиряет:

Он думал: это охлажденье, А это было мастерство.

Перелистывая книгу Соколова с иезаманчивым названием «Смена дней», я

поражаюсь цельности, собран-

8 Евг Евтушенко

209

кости поэта, сумевшего в то время, когда многие из нас срывали поэтические связки

то на криках, то на задыхающемся шепоте, так сохранить прозрачную классичность

своего голоса, не поддававшегося опыту чужих успехов.

Говоря о живых поэтах, мы чересчур боимся высоких эпитетов и определений.

Трезвого, взыскательного к себе человека не может испортить похвала, а вот легко-

мысленному и ругань вскружит голову.

Так вот: прочитав первую крупную итоговую книгу Владимира Соколова, я лишний

раз убедился в том, что знал уже давно и что, к сожалению, знают немногие: это

большой русский поэт.

Как сложится его судьба дальше? Все, конечно, зависит сейчас только от него

самого. Но мне очень хотелось бы, чтобы под его ногами оказалась почва чита-

тельского интереса и помогла ему. Он уже стал самим собой, теперь важно остаться

самим собой. А остаться самим собой — означает непрерывно изменяться и из-

меняться, но изменяться не изменяя.

Я хочу полностью процитировать одно стихотворение Соколова о Лермонтове,

которое дышит чистым, воздухом благородства:

Когда стреляют в воздух на дуэли, Отнюдь в обидах небо не винят, Но и не значит

это, что на деле Один из двух признал,

что виноват. И удивив ч\жого секунданта И напугав беспечно своего, Он. видя губы

бледные Баранта, Пугнул ворон. И больше ничего.

Ведь еще ночью, кутаясь

в постели, Терзая лоб бессонной маетой, Он видел всю бесцельность

этой цели,

Как всю недостижимость

главной, той. Заискиванье? Страх? Ни в коем

разе.

И что ему до этого юнца! Уж он сумел бы вбить ему

в межглазье Крутую каплю царского свинца.

109

Опасно расстрелять все патроны по неглавным целям. Опасно, однако, считать

слишком многое не достойным выстрела, ибо. это не достойное выстрела может

выстрелить в тебя самого. Характер поэта определяется пониманием, когда стрелять и

в кого. Характер проявляется в умении ощутить узлы сюжета истории и в попытке

разрубить или развязать. В первом случае годится меч. Во втором — пристальные руки

часовщика. Поэзия Соколова не разрубает, но она несет высокую гражданскую

функцию терпеливого развязывания. Пушкин, Лермонтов, русская природа, любовь,

Великая Отечественная война, сибирские стройки — все это для поэта узлы сюжета

истории, которые он пытается развязать. Иногда он терялся и шептал зимней ночи: «Я

последний ученик в мастерской твоей холодной». Или желчно усмехался: «Мне

тридцать три. Я жив. Ищу Иуду».

Но все сомнения в себе побеждает живая любовь к живой земле: И земля для него

не предмет языческого восхищения или ультрамодерного разламывания на составные

элементы, а что-то простое, необходимое, наполненное ушедшими куда-то с нее, но не