Талант есть чудо неслучайное

ощущения мира, так умеет наслаждаться живописью жизни, ее пахнущей, дышащей,

звучащей фактурой, как Горбовский. Вот начало из стихотворения «Хозяин»:

Весь день сражался: рыл картошку, солил грибы, колол дрова, ругал беременную

кошку, хотя она была вдова, снимал антоновку, как яйца, боялся оземь расшибить, и

внука (вовремя являйся!) успел за чуб потеребить...

Или:

И два молочных крепыша (загар»— топленой корочкой) под стол ходили не спеша,

как селезни — на корточках. Стояла яркая гармонь, как памятник, на кружеве. Упавший

нюхала лимон собачка с тихим ужасом.

130

Но это плотское ощущение мира не переходит Горбовского в бездумную

умиленность земными благами, в торжествующий над духом физиологизм. У него нет

распространенной ныне болезни — обезболивания стиха. Горбовский наделен даром

сказать совсем простые, но так и задевающие душу строчки: «Постучите мне в окно

кто-нибудь из Ленинграда!» Он не ищет «к людям на безлюдье неразделенную

любовь». В безлюдье для него нет любви, и пустая квартира, кем-то покинутая, его

гнетет, когда он замечает на паркете кем-то забытый гривенник, «маленький и

страшный». Он любит рабочего человека, но не элитарно-снисходительной любовью, а

как свое второе «я»: «Вошел, пропахший мокрым лесом, грибами, плесенью, смолой.

Глаза под кепочным навесом всем говорили: «Я не злой». Горбовский любит и детей, и

старух — как будто сама жизнь, помогая его стихам, «ревниво держит их в пределах

начала жизни и конца». Вот замечательное стихотворение:

Здравствуй, бабушка-старушка, голова твоя в снегу. Ты уже почти игрушка — это я

тебе не лгу. Точно камушек на камне, ты сидишь на валуне. Отгадать тебя — куда мне,

осознать тебя — не мне. Ноги воткнуты, как палки, в землю-матушку черну. Мне

совсем тебя не жалко, грустно-тихую, одну. Мне еще валиться с неба, попадать под

поезда, а тебе — кусочек хлеба, и отпрянула беда. Помашу тебе рукою, серый камушек

в пыли... Вот ведь чудо-то какое вырастает из земли.

Великолепно написано примыкающее к этому стихотворение «Я тихий карлик из

дупла...», мудрое стихотворение «Капля», ставящее прорыв первой капли в бездождье

выше «стаи» воды, хорош отрывок из поэмы «Циркачка», плотный, мускулистый, чем-

то напоминающий «Столбцы» Заболоцкого. Несмотря на то, что жаж

130

да жизни приводит порой Горбовского к восклицаниям: «И не надо, не надо

проклятых вопросов, коли эта земля под ногами жива...», такие прекрасные стихи, как

«Распята сухая дорога...», «Кто он?», «Перед полетом», «Бездомная лошадь»,

«Одиночество», «Белорусские бабки», «Забытые писатели», носят в себе гораздо

больше философской плодотворной вопросительности, чем продекларированное

желание безвопросности. Внутренний поединок с жестокостью, сытостью, бездумным

застоль-ством — это тот вопрос, который нельзя оставлять повисшим в возухе:

Мне говорят: «Бери топор! Пойдем рубить кого попало!» А я — багряных помидор

хочу во что бы то ни стало. Мне предлагают: «Па деньгу, купи жену, купи машину!» А

я кричу: «Кукареку!», поскольку так душа решила. Меня хватают за рукав: «Пойдем в

кабак! Попарим душу!» А я в ответ на это: «Гав!» — и зубы страшные наружу. .

Желание избежать «проклятых вопросов» — это известная человеческая слабость, и

тот, кто притворяется, что этих вопросов не боится, лжет. Суворов говаривал в свое

время, что солдат без страха — не солдат. Но признание своего страха и его

преодоление — мужество более ценное, чем мужество отчаяния. В признании поэта:

«И все тревожней, с каждым днем тревожней. То _Ночь не та, то день какой-то

ложный. Лукавят камни. Смех во рту фальшив... Да жив ли я? Хотя, конечно, жив...» —

гораздо больше смелости, чем в иных «обличениях», направленных вовне. Горбовский

приходит к пониманию многоплановости мира, который не втискивается ни в какое

прокрустово ложе художественных концепций.

И вдруг улыбнулся старик на углу. Он ловко достал из кулька пастилу.

И белый брусочек своей пастилы засунул в улыбку до самой скулы...

... Но я бы отдал кошелек и пальто, когда бы узнал сокровенное то:

251

какому такому веселому злу тогда улыбался старик на углу?

Выражаясь словами самого Горбовского, о нем мо но сказать, что «человек на земле

состоялся» и состоя ся поэт. Но все же хочется сделать одну оговорку. Ни что не

пропадает бесследно, и непреодоленные издерж ки импровизашюнкости все-таки кое-

где остаются в «очищенном» Горбовском. Проблема Горбовского не [ том, чтобы

писать хорошие стихи,— это он умеет дЙ лать,— а в том, чтобы не писать плохих, не

допускат рядом с добротной плотью высокого профессионализм вялого дилетантства.

А этот грех еще есть: «В мороз ном белом ореоле твое лицо как бы в венке», «И

девуиЁ. ка идет, как знамя, идет любовь моя светло», «Пр любовь — про сад твоей

души», «Здесь пушистая юност в погоне за новью так нещадно терзалась войно и

любовью», «Кровь рябин из ран роняет осень», «Во дишь карандашиком острым по

письму, как по неот ступному сердцу моему», «Улавливать хлопки твоих ресниц и

пить вино вечерних разговоров», «И парень и девушка высятся робко на древнем

холме, как живой обелиск». Попробуем представить, к примеру, Микел? анджсло, когда