Талант есть чудо неслучайное

написанные в духе «тостизма». Ничего подобного в стихах Отара Чиладзе я не замечал.

Если в них и есть торжественность, то торжественность хорала, а не тоста.

Поэт без фольклорного начала невозможен. Но бывает, что в фольклоре застревают,

начинают тащить поэзию назад, умиляясь перед патриархальщиной, которая была

прелестна в свои времена, да, впрочем, и не так уж прелестна, как нам сейчас кажется,

потому что и в самые патриархальные времена лилась народная кровь. Фольклорное

начало у Чиладзе очень сильно. Оно, кстати, не только грузинское, национальное —

оно включает в себя и античную мифологию, которая своими корнями связана и с

судьбой древней Грузии. Образ «шапки, полной дэвов» многопланов — одним из этих

дэвов может неожиданно оказаться и Харон, а пэри может трансформироваться в

Гекату. Поэзия есть не что иное, как восстановление утраченных связей, не-

255

прерывные поиски прустовского «утраченного времени». Но утраченное время

стоит искать лишь для того, чтобы вернуть его настоящему и будущему. В противном

случае эти поиски превращаются в бегство не только из настоящего, но и из будущего.

Отар Чиладзе, подобно вьетнамцу из одной своей поэмы, ловящему антенной

радиоприемника голос далекой родины, старается уловить всем своим осязанием слуха

голос будущего, даже в прошлом, когда он обращается к нему или когда к нему

обращается оно.

Я переводил Отара Чиладзе и могу сказать положа руку на сердце: мне еще ничьи

переводы не давались с таким трудом. Во-первых, у меня почти нет точек

соприкосновения с ним как с поэтом — и это подтверждает его неповторимость. Во-

вторых, ткань его стихов бчень плотна, в ней почти нет пустот, а когда переводишь, да

еще с рифмами, что-то неизбежно теряется. И каждый раз было просто мучительно

переводить, ибо каждые две хорошо переведенных строки означали потерю двух

других, может быть, еще более важных. Как у художников есть нагрузка на каждый

сантиметр, так она есть и у поэтов. У Отара Чиладзе эта нагрузка весьма напряженная,

она почти не даст возможности перевести так, чтобы стало лучше, чем в подстрочнике,

и этим, видимо, объясняется такой запоздалый выход этой книги на русском языке.

В моем представлении поэзия Чиладзе не лишена и некоторых недостатков.

Чиладзе сознательно противопоставил себя публицистической линии, ушел в сторону

глубинного разрабатывания. Но иногда, мне кажется, он вычерчивает слишком

замысловатые линии для того, чтобы соединить две находящиеся не так уж далеко друг

от друга точки, вместо того чтобы решительно провести неэмбивалентную, но зато

краткую [Прямую. Его «Итальянский дневник» выгодно отличается от многих

туристских беглых зарисовок на зарубежную тему тем, что Чиладзе принес с собой в

поэзию свои собственные раздумья о вечности. Но эти раздумья ,о вечности могли бы

прозвучать еще сильнее, если были ры подкреплены конкретным, наблюденным.

Вообще мне кажется, что поэт зря отказывается от деталей, предпочитая им

метафорические сгустки,— в конце концов, даже чистая математика не боится

конкретизиро

134

ванной подосновы. Но я совершенно другой поэт, и, может быть, мои пожелания

подсказываются лишь иным пониманием творчества, а не исходят из природы самого

поэта.

После тяжелых утрат, которые понесла за последнее время замечательная

грузинская поэзия, радостно видеть, что лира- Грузии находится в надежных руках

нового поколения и среди этих рук — руки Отара Чиладзе.

1976

НЕПРЕДВИДЕННОСТЬ ДОБРА

ящего поэта — это как «непредвиденность добра», п выражению Кушиера. В

данном случае все было нме но так: непредвиденность добра произошла, поэт вошел в

литературу. Слово «поэт» уже само собой подразумевает собственный почерк.

Поэтический почерк Слуцкого прямолинеен, Вознесенского — зигзагообразен,

Ахмадулиной— ажурен, Глазкова — печатными буквами. Примеров разных почерков

столько же, сколько поэтов. Почерк Кушнера каллиграфичен. Некоторых, возможно, он

даже раздражает своей аккуратностью. Но кто-то может разрывать рубаху на груди,

внутри которой — холод, а кто-то аккуратно застегнут на все пуговицы, а в груди его —

борение страстей. Таков Кушнер.

У него никогда не было шумной славы. Об этом он сам сказал так:

Л

О слава, ты так же прошла за дождями,

Как западный фильм, не увиденный нами,

Как в парк повернувший последний трамвай,—

Уже и не надо. Не стоит. Прощай!

... Нас больше не мучит желание .славы,

Другие у нас представленья и нравы,

И милая спит, и в ночной тишине

Пусть ей не мешает молва обо мне.

Но борение страстей чувствуется и в этих вроде бы апологизирующих скромность,

незаметность строчках. Да и чего уж больше — это ведь не что иное, как скрытая

полемика с самим Пушкиным, с его «Желаю сла

258

вы я...». Каллиграфия — и вдруг дерзновенность... Замечу, что Кушнер не говорит:

«Меня не мучит желание славы», вместо «меня» он вставляет «нас». Это у него почти

на каждом шагу: «Иеромантичны наши вкусы», «В стихах у нас снежно, свежо», «О

чем ночные наши мысли» и т. д. Реакция на поэтическое «ячество»? Нарочитая -

прпскромненность, самоуничижение, которое паче гордости? Частично и то и другое, а