Талант есть чудо неслучайное

недостатками и как бы ненароком сквозь все человеческое несовершенство вытягивает

то настоящее, что кроется в людях, защищенное их внешней грубоватостью от еще

более грубых прикосновений жизни. «Ранним голубым вечером над судном

пролетели

272

семь голубых лебедей. Они летели мощно, строем строгого кильватера, сократив

дистанцию между собой до одного линейного: все семь лебедей были магнитной

стрелкой, нацеленной на норд, — голубая стрела пронзила голубизну, оставив во мне

такую нежную радость, что почудился даже вкус мяты во рту. А Юра сказал, что у

лебедей большое горе, что их семь — значит, подруга одного из лебедей погибла, что

они летают всегда четными количествами, парами. И когда прилетят теперь на место,

то один из лебедей, который остался без подруги, тоже обязательно погибнет. Мне не

хотелось этому верить, и я сказал, что на пары они разбиваются после прилета, что

никто не погибал и все у них в порядке. Нет, сказал Юра, они летят уже женихами и

невестами. И у них один закон — верность на жизнь и смерть, и такой закон объяснить

только инстинктом невозможно — здесь нечто другое, высшее. И стало ясно, что для

него нет выше слова, чем слово «верность»: в этом слове для него вся красота и сила

мира». Так выплывает прекрасная тайна товарища, как светящийся ночной портовый

город из тумана, и выключается яростный мотор презрения, и повесть ложится в дрейф

человеческой нежности. Да и сам океан вряд ли обидится на капитана-дублера,

обозвавшего его однажды «обабившимся», потому что капитан-дублер сказал о нем, об

океане, такие слова: «Недавно появились новые светильники — мощный, но скромный

свет, который трудно определить. Пожалуй, если вы посмотрите на горящую спичку

сквозь лепестки ноготков, получится похоже. Очень красивы такие огни в черно-

лиловом небе. И еще красивее их отражения в лилово-черной воде: пляшут цыганки в

лиловых платьях с оранжевыми блестками, цыганки изламываются, гнутся,

извиваются, и плещется в бесшумном танце тьма волос, огненными блестками

вспыхивает кримплен завихрившихся платьев. И портовый буксир пробирается в

гавань со смущенным видом, как электромонтер к погасшей лампе сквозь

танцевальный зал...»

Океан для того, кто побратался с ним в схватке,— это тоже товарищ.

И тайна океана — это тоже прекрасная тайна товарища.

1976

W Сиг. Евтушенко

«ЖИВИ И ПОМНИ!» — ПРОТИВ

«ЖИВИ И ЗАБЫВАЙ!»

л

т егко жить, если не помнишь. Есть люди, наделенные завидным даром забывать. У

них нет памяти, а если есть, то очень короткая — и, значит, коротки их страдания.

«Живи и забывай!»— это их моральный, весьма комфортабельный кодекс. «Живи и

помни!» — это кодекс неуютный, тревожащий, мучающий, но зато это кодекс совести,

ставший заголовком повести сибирского писателя Валентина Распутина.

Злопамятность и память — разные вещи. Злопамятность узка, мизантропична,

потому что из потока разнообразных явлений она отбирает только зло, становясь

слабопамятной по отношению к добру. Злопамятность — это забвение добра.

Идеальная память вбирает в себя зло, но не забывает и доброе. Память перерастает в

совесть. Что такое совесть, если она основана только на абстрактном

философствовании, а не на собственном опыте? Тогда и сама совесть становится

абстракцией. Только совесть, выросшая из памяти, — совесть.

В литературе существуют подделки памяти, иногда даже искусные. Некоторые

писатели, говоря о прошлом, умеют ловко подстроить его под свою сегодняшнюю

концепцию, или излишне негати визируя, или слишком позитивизируя прошлое — в

зависимости от того, что им надо. Это — спекуляция памятью. Некоторые писатели

пытаются расчленить свою память на составные части, не прибегая к спекуляции, но

будучи честными

274

лишь в частностях, робея перед памятью в целом. Это — страх перед памятью. Но

большая литература выше и спекуляции, и страха. К такой литературе Я отношу

повесть Распутина.

Повесть написана о военном времени. Тогда Распутин был еще ребенком и видел

войну еще почти перевернутым зрением, как видят мир новорожденные. Но кто знает

— может быть, зрачки наших детских глаз таинственным образом впитывают в себя

информацию, которую еще не может освоить младенческий мозг, и сохраняют эту

информацию до нашей зрелости? Память начинается с колыбели.

Когда я беседовал в США с одним государственным деятелем перед его поездкой в

СССР и посоветовал ему побывать на Пискаревском кладбище, он спросил меня с

долей удивившего меня удивления: «Скажите, неужели действительно русские до сих

пор так помнят войну? Ведь прошло уже столько лет...» Я был поражен его вопросом,

но потом понял. Хотя мы были союзниками в общей борьбе против фашизма, все-таки

на американской земле, к счастью, никогда не было оккупации. Двадцать миллионов

человеческих жизней, потерянных во время войны, — разве может это забыться после

трех или более десятилетий? До сих пор еще живы отцы и матери, потерявшие своих

детей на этой войне. Умрут они — останутся вдовы, потерявшие мужей. Умрут они —

останутся их дети, не знавшие отцов. Когда же она перестанет быть до сих пор

мучающей нас болью, эта проклятая война? Иногда ретроспективная боль еще сильней,