Талант есть чудо неслучайное

воспринимающие ее не как объект для оптимистических восторгов или пессимисти-

ческих воздыханий, а прежде всего как территорию борьбы и труда. Я не люблю

«литературную литературу», пытающуюся загнать в уже заранее выстроенную

искусственную бухту своих концепций океанскую стихию жизни, никаким дамбам не

подзластную. Настоящие писатели — это не литераторы от литературы, а люди жизни.

К таким писателям относится Виктор Конецкий, и его талант — это «прекрасная тайна

товарища».

Так получилось, что Конецкий много лет профессионально связан с морем, и у его

книг всегда особый соленый привкус, а при переворачивании его страниц возникает

хотя бы немного того неподдельного ветра, которого порядком пришлось хлебнуть

Конецкому на разных широтах. Конецкий не стал литературным маринистом. Море для

него никогда не было главным само по себе. Для него были гораздо главнее — брызги

моря на человеческих лицах, дающие возможность такой особой подсветки, когда в

глазах, в скалистости скул, в фиордах морщин начинает пробрезживать прекрасная

тайна стоящего рядом на палубе товарища.

Конецкий открыто и даже чуть пугающе чужд какой бы то ни было умиленности в

портретировании. Но вдумаемся — нет ли в литературной умиленности такими

понятиями, как, например, «Родина», «народ», «природа», некоего холодка

отчужденности и не является ли эта сюсюкающая умиленность маской, прикрывающей

равнодушие? Конецкий взял за основу своего писательского стиля моральный стиль

взаимоотношений людей моря — бескомплиментность. Сила Конецкого в том, что

свою беспощадную бескомплиментность он начинает с самого себя, и только такая

позиция дает право писателю на бескомплиментность по отношению к другим.

«Умный у меня дублер,— сказал Ям

268

кин, — но трусоват в жизни. Стало быть, уже второй месяц хочет мне пакость

сказать, ан мужества не хватает. Говори, друг-товарищ, говори, сегодня самый момент,

стало быть, подходящий наступил, сегодня меня можно голыми руками брать». А ведь

капитан-дублер, к которому обращены эти бьющие в душу слова, не кто-то иной, а сам

автор. Нередко мы, и прозаики, и поэты, говоря от первого лица, вольно или невольно

изображаем себя «всепонимателями» или даже чуть ли не «вседержителями»

человеческих судеб. Бывает так, что, приподнимая себя, мы спохватываемся, вспомнив

про скромность, и начинаем приподнимать и других, сбиваясь на романтическую

слащавость. Иногда случается, может быть, и худшее: приподнимая только себя, мы как

бы опускаем других и наблюдаем за ними с не всегда заслуживаемой нами высоты.

Портреты Конецкого лишены любого приподнимания — и собственного, и чужого, и

поэтому шансы всех уравнены по справедливости. Портреты Конецкого лишены даже

оттенка холодной наблюдательности — это он позволяет, пожалуй, лишь по

отношению к себе. «В приятном состоянии невесомости качаюсь вместе с теплой

водой и уткой-поплавком французского шампуня... Когда вы топите шампунную

уточку, а потом ждете ее стремительного и неуклонного всплытия из мутной воды,

знайте — это свисток с того света». Не случайно он говорит: «Господи, сохрани

подольше это дурацкое российское самоедство. Еще никому оно не помогало, — но все

равно сохрани его в нас подольше. Нередко мы заносчиво претендуем на понимание

психологии молодежи, скатываясь к банальным поучениям в ее адрес, ибо нам кажется,

что мы имеем полное право быть менторами». Конецкий не стесняется признаться в

своем страхе не понять молодежь: «...сотни юношей матросов прошли передо мной. И

ни в ком я не понял их духовной сути. То есть я смог бы изобразить внешнюю

оболочку, оттенить отличия, создать видимость их характеров, но это только

натурализм получится, ибо ни в ком я не понял сути. Сплошная тайна. Сплошная

закрытость. Сейф. Туманность Андромеды. Черная дыра. Черный ящик. Последнее

особенно верно, ибо я могу предсказать, как будет действовать в той или иной ситуации

тот или иной из двадцатилетних, но это

141

механическое предсказание, ибо я не знаю внутреннего состояния, которое

сопровождает их в том или ином поступке». Для юноши прочитать такие строки, напи-

санные человеком, годящимся ему в отцы, гораздо полезней всех поучений, потому что

юноша задумается: не является ли и он тоже прекрасной тайной и возможно ли

подсоединение двух возрастных тайн друг к другу какой-то, еще не найденного сплава,

проволочкой взаимопонимания?

Конецкий, не заботясь о привлекательности азтор-ского «мужского образа», для

которого всегда не очень-то выгодно негативное изображение женщины (еще, чего

доброго, за женоненавистника сочтут, да и стольких читательниц потеряешь!), пишет

стюардессу Викторию с безжалостной резкостью, когда в магазинах Рио она «тянула

нас к женскому отделу и прикидывала на себе (по всей своей полноте) черные пояса,

растягивала на пальцах паутинные трусики, трясла бюстгальтерами и умело совала в

сумку бесплатные рекламные буклеты». Но далее идет самобезжалостный штрих,

характерный для Конецкого: «Надо заметить, что я и сам питаю слабость к ярким

рекламным штучкам...» При таком штрихе портрет Виктории сразу выходит из