Талант есть чудо неслучайное

чем боль настоящего, ибо в настоящем еще что-то можно исправить, спасти, а в про-

шлом — никогда.

Об этой войне было написано много — и русскими, и иностранными писателями.

Были и произведения, в которых была спекуляция памятью или страх перед памятью,

было и много честного, выстраданного. Но, уважая труд искренне пытавшихся

воплотить войну писателей, все же скажу: до сих пор мы, человечество, не имеем в

литературе ни одного романа, который воплотил бы с такой объемностью эпоху второй

мировой войны, как была когда-то воплощена война 1812 года Львом Толстым в романе

«Война и мир». Никто еще не собрал память человечества воедино, не сконцентри

144

ровал ее до философских обобщений. Лучшее, что пока удалось сделать писателям

мира, — это с достоверностью свидетелей запечатлеть разрозненные куски великой

трагедии и победы. Попробуйте сейчас перечитать пользовавшиеся когда-то

популярностью во время войны такие книги, как «Затемнение в Грэтли» Джона

Бойнтона Пристли или «Дни и ночи» Константина Симонова. Они по-своему хороши,

но как малы по сравнению с тем, что мы знаем уже сейчас! А сколького мы еще не

знаем! Не случайно с такой жадностью читатели до сих пор набрасываются на военные

мемуары, выходящие сейчас. Не случайно «Бойня номер пять» Воннегута или повести

Быкова приоткрывают нам войну совсем по-новому. Писатели дописывают войну и, на-

верно, будут это делать еще долго, пока не появится новый Толстой, который обобщит

все написанное до него. Но вспомним, что роман «Война и мир» был написан отнюдь

не участником той войны, отнюдь не по следам еще свежих событий, а в результате

тщательного изучения и сопоставления книг, мемуаров, архивных документов.

Валентин Распутин не претендует на роль нового Толстого, во всяком случае в этой

повести. Его повесть — одна из первых в России повестей о войне, написанных уже не

ее участником, а представителем нового поколения, захватившего в свои детские

легкие лишь несколько глотков дыма пожарищ и сформировавшегося духовно в

послевоенное время. Но Распутин хорошо знает сибирскую деревню, вырос в ней и с

детства вобрал в себя память деревни. Об этой памяти он сказал устами крестьянки

Надьки: «Ты не знаешь, как все внутри головешкой обуглилось, уже и не болит больше,

а горелое куда-то обваливается, обваливается...» Это простые и страшные, как сама

жизнь, слова.

Такая же простая и страшная, как жизнь, повесть Распутина. Простая не в том

смысле, что автор избегает сложностей, — нет, он, наоборот, идет навстречу им, но

старается их выразить не путем снобистского психологизирования, а жестокой

простотой правды крестьянской жизни. Страшная не в том смысле, что автор хочет

устрашить читателей, накручивая театральные ужасы, — нет, он, наоборот, говорит о

трагической си

144

туации, не повышая голоса, не мелодекламируя вокруг человеческих страданий, и

от этого чувство трагедии еще более усиливается. Я не доверяю излишнему арти-

стизму, излишней метафоричности слова писателей при описании человеческого горя

— этим нарушается элементарное чувство такта по отношению к горю. По словам

героини повести Распутина Настёны: «Все выгорело, а пепел не молотят». В то время,

когда, к сожалению, некоторые произведения о войне до сих пор напоминают молотьбу

пепла, Распутин прикасается к пеплу, пусть даже уже почти остывшему, бережно,

стараясь не спугнуть ни одной пепелинки, чтобы все было — как оно было.

Схема повести — укрываемый женой в деревне дезертир — почти банальна и в

руках ловкого беллетриста могла бы легко превратиться в сентиментальную поделку,

клещами вытягивающую слезы из глаз. Распутин сентиментальности избежал, но не за

счет рационализма или бесчувственной объективности; он не опустился ни до

украшательства рисователя, ни до равнодушия срисовывателя. Если сравнивать

писателя с режиссером, то Распутин поставил трагедию не на сцене, а прямо на той

земле, где она происходила, привлекая п.: главные роли не актеров, а магическим

образом оживив тени уже ушедших людей, ибо они настолько естественны, что

перестают казаться «художественными образами». Попала бы эта тема в руки нашего

малоталантливого писателя, и мы бы получили плоскую агитационно-патриотическую

повесть, разоблачающую предателя-дезертира. Попала бы эта тема в руки профес-

сионально антисоветского писателя, и он бы сделал из нее отравленную «конфетку»,

восславляя дезертира как «мученика террора», своим дезертирством пытающегося

идейно бороться за «новую Россию», или что-то в этом роде. Но настоящий писатель

выше и агитационного догматизма, и злобного обструкционизма. Настоящий писатель

всегда прекрасно понимает, что психология человека сложней любых политических

схем, и не заталкивает ее в прокрустово ложе социальной упрощенности. Настоящий

писатель, даже если он говорит о политических проблемах, делает это не

политическими методами, а художественными. Настоящий писатель стоит над

примитивными «про» и «контра», что вовсе

277

не означает быть «над схваткой» и лишь созерцать, а не бороться. Само искусство

— это борьба. Борьба с неподдающимся словом, борьба с путаницей собственных