Там чудеса

Третьего дозволения Людмила ждать не стала – ветром из комнаты вылетела и по дворцу промчалась, остановившись лишь в южном крыле перед занавесью, за которой гарем скрывался. Дышать, кажется, тоже начала только здесь. Аж пополам сложилась, так горело и перекручивалось от бега нутро.

За тканью журчали голоса наложниц, серебрился смех, даже пел кто-то – наверное, не деханскую песню, ибо прервать ее никто не спешил. И Людмила, потянувшаяся было к шапке, передумала. Так и вошла в гарем невидимкой да поплыла мимо постелей, вазонов и фонтанов к уголку облюбованному.

Но если и желала она подслушать по пути, о чем девицы шепчутся, то горько разочаровалась: речь вокруг лилась сплошь чуждая, иноземная и разноликая настолько, что неясно, как они вообще друг друга понимали.

Дамнэйт, как всегда, в шелка укутанная, сидела на своей скамье, на Людмилину глядела и хмурилась. Тепло на душе от ее беспокойства стало. Людмила улыбнулась и решила, что еще кружок по гарему сделает, любопытства ради, затем шапку за порогом снимет и вернется, успокоит деханку.

Но тут рядом с ней Велеока уселась, еще одна росская девица, беловолосая, тонкая и воздушная, которая за все дни с княжной словом не перемолвилась, только косилась на нее и нос морщила, как от запаха дурного. Людмила винила наряды, кои неизменно выбирала из кучи тряпья – сарафаны пятнистые, один другого уродливее, – однако, может, и что иное тут крылось.

Зависть? Ревность?

Не была она столь наивна, как полагали многие, и в тереме всякое замечала, разве что от Фиры лишь свет видела, а сама… сама посмела подумать…

Людмила головой тряхнула – шапка большая, для мужского чела сотворенная, мигом на глаза сползла – и прислушалась.

– …и леший с ней, – бубнила Велеока. – Разозлила, поди, колдуна, тот ее и пристукнул.

– Кто из нас не злить его? – отмахнулась Дамнэйт. – Все живой.

– А кого из нас он в покои отдельные селил? Кого Навью водил не в один мирок, а в десятки? То-то же. Где интереса много, там и ярость пуще.

– Ну а вдруг… сбежать?

Велеока фыркнула:

– Да и скатертью дорожка! А ты… неужто с нею хотела?

И тогда Дамнэйт рассмеялась, звонко, искренне, как не смеялась ни разу при Людмиле:

– Ох, не смешить! Дура быть, чтоб дворец покинуть. Что хорошего там ждать?

– А княжна твоя дура и есть. Слыхала я, как она про мужа тебе врала…

Уши горели, и Людмила, сминая шапку, руками их стиснула – облегчить жар да заглушить слова гадкие. Зачем они так? За что? Никому ведь ничего плохого ни сказать, ни сделать не успела, оттого обида только сильнее распалялась, и вот уже кипели в глазах слезы.

Людмила скорее бросилась вон, пока не разрыдалась в голос и себя не выдала, за занавеску выскользнула – будто ветер ее колыхнул – и поняла, что идти-то дальше и некуда.

Не к Черномору же, в самом-то деле!

Так и бродила она по сеням да горницам, пока остывали щеки и сохли слезы. На полатях сидела, в окна смотрела, подушки раскидывала и руки в фонтаны опускала, чтоб наблюдать, как стекают капли по незримым пальцам. Хотела крокодела отыскать, за ним походить, вдруг знакомы зверю тайные тропы, но тот будто испарился. Зато встретилась в одной из комнат троица павов с хвостами раскидными, узорными – видно, подарок еще одной наложницы.

На север Людмила не шла упрямо, но, очередную дверь распахивая, вдруг подумала: а нужен ли вообще этот север? Ежели зачарованы колдунские покои, не все ли равно, через какой ход в них попадать?

Проверить хотелось до зуда в ладонях, так что нет, семь раз кряду за ручку дергая, Людмила не к Черномору стремилась, просто любопытничала. И хмыкнула, вместо безликой безжизненной ложницы знакомую печь увидав. И кота, только нынче спящего. И спящего же на скамье Черномора.

Казалось, он как сидел перед ее уходом, так и завалился набок и в грезы уплыл, потому голова на подушке лежала, а стопы в ковре утопали. Разметались по шелку короткие темные локоны, свернулась клубком под грудью борода.

Не удержалась Людмила, через порог шагнула, уселась перед скамьей и, щеки кулаками подперев, на колдуна уставилась.

Раньше думалось, что старик почти, пусть и статный. Ну, может, как один из больших братьев, когда уж и детки подрастают и своих деток готовятся народить. А теперь, пока не вилась вокруг эта змея волосатая, пока не морщился лоб, не кривились губы, стало ясно… да молодой же совсем! Дай Явь, со средненьким Мстиславом в летах сравнялся, а тому аккурат перед свадьбой Людмилиной двадцать шесть минуло.

Или обманулась она чарами?

Фира вон говорила, что наставник ее не одну сотню зим прожил, похоже, как и жена его, и оба до сих пор прекрасны – пусть не в вечной юности, но в зрелости. А сама Людмила хотела бы вот так, ни на морщинку, не стариться? И в какой миг предпочла бы застыть: в нынешние осьмнадцать или годков через пять?

Мысли в голове ходили ленивые, тягучие, одна в другую перетекала, с третьей сливалась и новою обращалась. Людмила придремала почти, когда разомкнулись вдруг губы колдуна и голос его раздался:

– Не сбегай.