Там, где бьется сердце. Записки детского кардиохирурга

– Так, слушай, давай встретимся с ними в моем кабинете и там, на нашей территории, если можно так сказать, попробуем их убедить дать задний ход. Пока что мы не снимаем Титуана с очереди. Если мне позвонят этой ночью и предложат сердце для него, тогда…

Длинная пауза…

– …тогда я даже не знаю, что буду делать.

Он чуть лукаво смотрит на меня, и я заметил на его лице едва заметную тень сомнения, явно противоречащую остаткам моего оптимизма.

Он лишь сказал:

– Желаю удачи.

Я вернулся к себе в полном замешательстве. Передо мной внезапно возник тупиковый путь, на который мы, возможно, свернули по ошибке. Не могло быть и речи о том, чтобы оформить опеку над Титуаном и навязать трансплантацию против воли его родителей. Он же когда-нибудь вернется домой, ведь они с родителями искренне любят друг друга. И тогда велика опасность, что лечением после такой навязанной операции, которое требует больших ограничений, попросту пренебрегут. Пересаженное сердце непоправимо разрушается, если не взять под контроль враждебные проявления его нового окружения, и перестает биться всего через несколько месяцев. Принимая во внимание нехватку трансплантатов, такой риск неоправдан. Слишком много детей, готовых бороться за жизнь, умирают в безнадежном ожидании нового сердца. По отношению к ним потеря даже одного органа недопустима. Что касается перспективы оставить вечно биться это искусственное сердце, громоздкое, запирающее Титуана в больничных стенах… она ненамного реалистичнее. Рано или поздно произойдет какая-нибудь механическая поломка, и все закончится навсегда.

Мне нужно было выйти из этого мира, который начал удручать меня. Я шагнул за порог, надеясь, что в холодном воздухе и в менее гнетущей обстановке найду другой угол зрения на эту тупиковую ситуацию. А еще мне было нужно немного восстановить душевное спокойствие и где-то в глубине души – найти что-то большее: знак свыше, наитие. Увы, сад, деревья, кусты, покрытые слоем снега, уклонились от ответа. Даже горизонт – низкий, погруженный в полумрак, где не за что было зацепиться глазу – словно съежился.

Куда делось это яростное небо прошлой осени? Небо, которое победно разворачивало знамена? А это огромное облако? То, что бросало вызов ветрам. Где этот готический декор, который возник, чтобы помочь нам удержать эту судьбу? Хотелось бы мне перевести время назад, к тому моменту, когда благосклонная фортуна при поддержке стихий была на нашей стороне.

Я искал следы того прежнего кучевого облака, того бойца. Ничего. Ни тени волнения в равнодушном, ленивом небе.

Тогда, может быть, подойдет какой-нибудь образ? Когда мы были детьми, мать предлагала нам наблюдать за облаками, чтобы из них сложились какие-нибудь художественные образы. Она видела в них цветочные композиции. Я же искал в них диких зверей и битвы хищников. Я прищурился, чтобы лучше различать детали, и попытался вновь увидеть тех вздыбившихся, напуганных коней. Несмотря на мои усилия, они не пожелали явиться, скорее уж из этого унылого варева появились бы цветы. Цветы! Например, тюльпаны, чтоб их. Это воспоминание было хорошо тем, что заставило меня улыбнуться: наша мама украшала ферму виноградными лозами и вьющимися растениями вдоль стен, а также выращивала множество разных цветов на подоконниках, в саду, в старых желобах – и все ее старания мы регулярно сокрушали своим мячом. Не раз наши резкие удары обезглавливали целые ряды тюльпанов, сбивали лепестки едва распустившихся роз. О, мама и цветы! Ее упорство было подобно мифу о Сизифе, если учесть мальчишек, вечно носящихся в фантастической скачке по Дикому Западу или в воображаемой борьбе за кубок мира по футболу.

Я вернулся, промерзнув насквозь и немного успокоившись, хотя все еще ощущал неизбежность судьбы. Суровая обстановка только укрепила мое предчувствие: завтра исход будет основан на холодном столкновении принципов. Не задействуя эмоции или даже иррациональное – это области, где я часто сдерживаюсь, но сейчас мне очень хотелось бы на них опереться.

Следующий день, ранний вечер, мой кабинет.

Напряжение – как на боксерском ринге перед ударом гонга.

Они здесь. У каждого по-своему серьезный вид. У него – замкнутый, у нее – покорный. Едва мы присели, как отец пошел в атаку:

– Нужно убрать эту машину. Моему сыну она не нужна, его надо отпустить домой.

Я пристально взглянул на него – такое начало немного застало меня врасплох. Я не вполне понимал, с какой стороны он решил зайти. Зачем подвергать сомнению наши методы, если речь идет, как я предполагал, о том, что его мучит скорее философский или религиозный конфликт? Я хотел уйти от лобового столкновения с ним – судя по всему, он не желал дискутировать. Я повернулся к маме, продолжая держать в поле зрения эти недоброжелательные глаза, но не обращаясь к отцу напрямую.

– Знаете, я видел сердце Титуана. Я даже мог взять его в руки и могу вас уверить в одном: оно слабое, оно на пределе.

Пауза. Никакой реакции. Ни с его, ни с ее стороны. Я продолжал: