Там, где меня нет

Он почему-то называл Даниила по имени-отчеству, но сам Даниил никак не мог пренебрегать разницей в возрасте, оттого конфузился каждый раз, когда слышал такое обращение. Еще Некрасов думал о том, как ему не хватало пятидесяти граммов коньяка, замешанных с крепким кофе, и той перемены, которая наступает, когда выпиваешь, и голова становится будто бы и тяжелее, но ощущаешь себя как-то удобнее, что ли.

Почему он позволил себе выпить сегодня, после такого длительного перерыва? Просто не хотелось отказывать старому учителю в счастье распить немного крепкого за душевной беседой? Или просто потому, что настроение с самого утра было какое-то приподнятое, острием своим направленное в сторону веселья, которого в повседневной жизни было, мягко говоря, не так уж много?

«В самом деле, что будет от этих пятидесяти граммов? Да ничего, ровным счетом. Будет настроение и бодрость в теле. Но почему же ощущение такое, будто напакостил и вот-вот спалюсь?» — задавался все новыми и новыми вопросами Даниил, слушая старого учителя и не слушая его одновременно.

— Много же времени прошло… — многозначительно произнес он, откровенно прослушав сказанное Федором Валерьевичем.

— Я тебе так скажу: люди слишком много значения придают прошедшему времени. Но дело-то вовсе не во времени, а в поступках. Ты так не считаешь?

Даниил кивнул, но как-то слишком уж надолго задержал дыхание, будто разучился дышать. Странно прозвучали слова старого учителя. Словно бы он знал о том, о чем не должен был знать никто в этом городе. Тайна, которую Даниил закопал так глубоко…

Для Федора Валерьевича это была уже вторая кружка кофе, сдобренного коньяком, и говорил он живо, бодро жестикулируя. Знаменитость местного пошиба, сидевшая на подранном диванчике в кабинете, заставленном картонными декорациями для детского утренника, в старом Доме культуры, в городе, который находится на отшибе цивилизации. Запах краски и высокие потолки — все это взрывало память Даниила, и разговор со старым учителем казался выдумкой, сном о будущем.

— Дело только в том, как ты это время потратил. Простая истина, знаю, но мы так рьяно пытаемся позабыть об этом. Остался ты человеком или стал дерьмом. А время… оно тикает себе в часах на стене, и плевать ему на наши переживания. Только поступки нас характеризуют. Не время, — Федор Валерьевич помедлил. — Среди моих ровесников не так много достойных людей. Среди твоих ровесников их еще меньше: ваша молодость на девяностые выпала. Как по мне, откровенно паршивое время, и люди резко изменились, стали такие все говнистые… хотя сейчас не лучше.

— Может, это нормально — ворчать на поколения помладше? — предположил Даниил.

— Ворчать. Да, точно, — Федор Валерьевич задумался. — Думаешь, я ворчу?

Даниил пожал плечами. Не хотелось ему обижать старика.

— Уезжать-то отсюда не думали? — спросил он, не придумав ничего получше.

— Знаешь, собирался еще в конце восьмидесятых, — ответил Федор Валерьевич, отхлебнув немного кофе. — Вот только не вышло у меня. Все оттягивал, оттягивал, хотя вольным был после развода, как ветер в поле. Ну а потом с Аллой — моей второй женой — познакомились. Она из тех людей, что к земле ближе; из тех, кто стоять крепко на земле любит. А я кто? Мечтатель. Да никому я на материке в начале девяностых не был нужен, да и сейчас мало что поменялось. Ну а здесь мне всегда место найдется, и жене моей, Алле. Паренек мой вырос, в Питер отправился, спортсмен. Ну а я уже постаревший музыкант, утопивший свои мечты о большой сцене давным-давно. Как-то так.

— Любите вы свою жену, Федор Валерьевич.

— Люблю? Думаешь? Знаешь, мы с ней познакомились еще в 89-м, и с тех пор вместе. Семнадцать лет. Люблю ли я ее по-прежнему? Не знаю. Но когда ты с женщиной через многое проходишь, ты становишься зависим от нее. Это правда, и я не боюсь признаться в этом. Не в том возрасте. И она от меня зависима, но по своим причинам. Просто я не представляю своей жизни без нее. А любовь, Даниил Сергеевич, это всего лишь зародыш, или заготовка, как на заводе. То же самое состояние, что чувствую я теперь, только еще не сформировавшееся. Эмоциональное, неудержимое. У меня оно было когда-то, это чувство, и у тебя, готов поспорить. Но ты стоишь у станка, работаешь, чтобы работало, извини за каламбур.

Даниил кивнул, согласившись, и подумал о своей жене, и о том, как долго он простоял у станка, стараясь заготовку превратить в рабочую деталь, да еще такую, чтобы была долговечной. Засомневался. Все ли правильно делал?

— А ведь знаешь, Даниил Сергеевич, никогда бы я не подумал, что ты в милицию подашься, — сказал Федор Валерьевич. — В самом деле, удивился. Думалось мне, другого склада ты человек. Тоньше, что ли.

— Ну что же, в милицию разве одни костоломы прут? Голову на плечах ведь тоже иметь полезно, даже во время драки.

— Это да. Это ты правильно все говоришь, — учитель осекся. — Знаешь, Феликс Дзержинский как-то сказал, что в органах служить могут или святые, или подлецы.

Молчание.

— Это с намеком сейчас было сказано? — усмехнувшись, спросил Даниил.