Там, где мы служили

— Может, правда увели с собой? — предположил Денис. — Парень-то этот не в себе…

— Может, и увели, — согласился задумчиво Дик. — А все-таки давайте до конца улицы пройдем.

— Пошли, — пожал плечами Яромир.

Снова пыльные, сухие дворы. Трупы, лежавшие сзади в улице, уже были похожи на мираж, и мысли приходили самые обычные — об этой пыли, о возвращении в лагерь, о том, что будет делать Фишер…

Последняя дверь оказалась заперта. Жозеф толкнулся в нее и хмыкнул:

— Идиоты. От войны на засов не запереться, не воришка… Ну-ка… — Он прицелился ногой.

— Да ну их, — поморщился Ласло, — что они там могут прятать? Пошли лучше дальше…

— Да я сейчас так гляну. — Денис взялся руками за верх стены.

— Осторожней, башку снесут! — встревожился Дик, но Денис уже упругим толчком метнулся вверх, вышел в стойку и, дрыгнув ногами, лег животом на обрез стены. Перевесился внутрь.

И словно окаменел. Джеку даже почудилось, что Денис убит, что в него попали из чего-нибудь с глушаком… и сейчас он свалится мешком в пыль — сюда, к ногам товарищей. Однако Денис соскочил, правда, как-то неловко, опустился на корточки и остался сидеть.

— Денис, ты чего?! — забеспокоился Яромир. — Денис! — Он тронул русского за плечо.

Парень обернулся. Ко лбу над остановившимися глазами прилипла выбившаяся из-под шлема мокрая прядь. Медленно поднимаясь и не сводя глаз с товарищей, Денис сказал ясно и потрясенно:

— Они их… съели.

7

Была какая-то суета — крики, шум, даже стрельба почему-то, и Джек шумел вместе со всеми, и тащил из домов визжащих, сопротивляющихся местных, и орал на них. Был день, было светло, кругом бегали и шли люди, Фишер с кем-то ругался по рации… И в то же время Джек не воспринимал ни людей, ни звуков — словно смотрел неинтересное кино, полностью поглощенный своими мыслями…

…Во дворе дома были найдены головы, чаны с внутренностями и кровью, около семидесяти килограммов человечины… Одно тело — уже без головы и распотрошенное — висело на грубых разделочных крюках. Когда Дик кивнул Джеку — сними, мол! — Джек просто зашелся в истерике. Мысль о том, что придется снимать, брать руками человеческое тело, разделанное, как туша животного, начисто выбила его из колеи. Джеку почудилось, что ожили самые страшные строки и снимки из учебника «Истории Безвременья на Британских Островах», что он вообще попал в те времена, в общем-то не такие уж далекие, но уже совершенно непредставляемые… Дик, наверное, подобное тоже видел впервые, потому что заорал на Джека и ударил его по лицу, Ласло вступился… Получилась омерзительная, ужасная сцена, еще более тошнотная от того, что происходило все это около трупов. Разрядился Дик тем, что выпустил заряд «двойки» в окно дома…

…На площадь выволокли всех, просто пристреливая тех, кто выказывал хоть малейшее нежелание идти, причем делалось это мгновенно, без предупреждения и угроз. Окружив площадь своими людьми, лейтенант Фишер лично выволок из помертвевшей от ужаса толпы старосту и выстрелил ему в лоб. Поднялся было вой, но солдаты коротко полоснули из автоматов прямо в передний ряд… Фишер начал говорить:

— Слушать меня! Скажите мне, наши солдаты жгли ваши деревни, отнимали ваш скот, насиловали ваших девушек?! Они ели вас самих?!

Толпа молчала, тяжело дыша страхом. На большинстве лиц и в большинстве фигур читалась отчетливая печать сильнейшего генетического вырождения и тяжелых болезней. Многие, наверное, даже просто не понимали слов офицера.

— Нет! Они — не делали так! Махди — делали! Так почему вы не предупредили наших солдат, что в вашей деревне засада?! Кто командовал бандой?! Я спрашиваю: кто командовал бандой?! Вы не можете не знать!

Толпа молчала. Никто не двигался, только плакали несколько детей.

Фишер отлично понимал, что его слова падают в пустоту. Эти существа боялись тех, кто приходит в темноте. Они боялись и белых солдат. Боялись кровавого бога, рожденного Холодной Ночью. Боялись, боялись, боялись… И даже то, что солдаты-пришельцы вели себя намного добрее — пугало, потому что было непонятно. Понятней были махди — такие же, как сельчане, такие же, как сама жизнь: жестокие и ничего не дававшие, но бравшие все. Еще страшней были другие белые, неумолимой рукой управлявшие махди — еще более жестокие, чем сама жестокость…

Фишер был солдат и, как и все хорошие солдаты, исповедовал древний принцип: «Если могу не стрелять — не стреляю!» Но он был еще и хускерл «Фирда»…

…По его приказу из толпы вытащили одного из мужчин. Лейтенант выкрикнул ему в лицо:

— Теперь ты — староста этой деревни! Я тебя назначаю!

Тот, до сих пор стоявший равнодушно-спокойно в ожидании своей участи, вдруг ожил. Выразилось это в том, что он, бухнувшись в ноги лейтенанту, завыл дурным голосом на лингвафранка:

— Я?! Староста?! Нет! За что?! Чем я виноват?! Меня убьют! Завтра! У меня семья! Господин!

— Вот что. — Фишер поднял его за бороду. — Я знаю, что у тебя семья. И я — клянусь Солнцем и честью! — сейчас здесь прикончу на твоих глазах всю твою семью, одного за другим, если ты еще хоть словом возразишь мне! Не завтра! Сегодня убью! Сейчас!