Там, где нас нет

Еще возле туалета Кэнкер с Йессманом услышали, что Блэкридж их зовет, но слов не разобрали, потому что сильно смеялись над анекдотом Йессмана про понос. Йессман всегда громче всех потешался над своими анекдотами, но Кэнкера это не особенно бесило, потому что у Йессмана были дико смешные анекдоты и очень заразительный хохот.

Когда Блэкридж скрылся в спальне, которую сам же обыскал всего несколько минут назад, внизу поднялся ор. Похоже, голосила эта девчонка, Эмити. Кэнкер с Йессманом удивленно переглянулись, потому что думали, что Фолкерк забавляется не с ней, а с ее мамашей. Кэнкеру было все равно. Пусть босс выделывает что хочет: хоть с большой, хоть с маленькой. Главное, чтобы в радость. Да и кто такой Винс Кэнкер, чтобы его судить? «Хорошо» и «плохо» – всего лишь слова. Если тебе хорошо, значит все хорошо. А если тебе плохо, сделай так, чтоб тебе было хорошо, и все будет хорошо, а если другим при этом станет плохо, так это другим, а не тебе.

Когда они вошли в спальню – сперва Кэнкер, а сразу за ним Йессман, – то увидели, что Блэкридж лежит на полу, то ли мертвый, то ли при смерти. У Колтрейна был пистолет, а у Харкенбаха – ружье, и Винс Кэнкер ровным счетом ничего не понял. Они же пятнадцать минут назад портанулись отсюда, не успев надышаться снотворным, так с чего бы им лезть обратно? Не из-за Пеллафино же. Кто он для них? Никто. Ладно, женщина еще ничего себе, но таких на свете полно, не станешь же из-за каждой жопу рвать. А девчонка – ну, она ж просто ребенок, их на свете еще больше, чем женщин, от них сплошное глобальное потепление, а когда подрастут, так и вовсе одни убытки: будут сидеть в университетах, изучать литературу острова Фиджи на государственные денежки, а лучше бы эти денежки пошли на прибавку к зарплате Винсу и таким, как Винс, ведь это самое государство существует только потому, что Винс и ему подобные пашут без продыху.

Входя в спальню, ни один из них не вынул пистолета из кобуры. И рук они поднимать не стали – это тебе не кино про Дикий Запад, – лишь сделали огорченно-почтительные лица и стали ждать подходящей возможности. Ружье и пистолет – это еще не конец света. У Кэнкера с Йессманом есть ножи, сюрикэны, выкидные лезвия в подошвах ботинок (отличная, кстати, штука). Даже оказавшись в таком неудобном положении, оба знали сотню способов, как обернуть ситуацию в свою пользу и прикончить врагов. Такое бывало уже не раз. Тем более Харкенбах – придурковатый профессор, ханжа и любитель галстуков-бабочек, беглец от неприятностей, а Колтрейн – коллекционер всякого хлама, и книжек у него дома столько, что любой нормальный мужик давно уже повыбрасывал бы их к чертовой матери. Блэкриджу, конечно, крепко досталось, но его обидчики стояли бледные, потные и, похоже, понимали, что сильно нашкодили. У них на такое дело кишка тонка, а если у тебя на такое дело кишка тонка, считай, что ты покойник.

– Погодите, – сказал Винс. – Давайте все порешаем. Чтоб и вам хорошо, и нам хорошо.

Выстрелы показались ему ужасно громкими.

96

Это была уже не схватка, а кошмар наяву, на нее набросился не псих, а чудовище, монстр в человеческом обличье, пришелец с другой планеты, и непонятно было, что он с ней сделает, прежде чем нанесет последний удар. Эмити попыталась вскочить на ноги, но Фолкерк одной рукой схватил ее за джинсы, другой – за футболку, оторвал от пола и принялся вращаться по кругу, совсем как папа, игравший с ней в веселую игру «самолетик», когда Эмити была совсем маленькой, но сейчас в этом действе не было ничего веселого, одна лишь злоба и ненависть. Наверное, Фолкерк надумал размозжить ей голову. Стукнуть его не получалось, вырваться – тем более. В промежутках между ударами сердца Эмити повторяла про себя: «Господи, спаси, Господи, спаси, Господи, спаси…» Даже странно, что у этого человека, у этого демонического существа хватало сил делать то, что он делал, ведь Эмити только что пнула его в пах. Наверное, безумие и ярость наделили его нечеловеческой силой. Он как заведенный крутился вокруг своей оси, приговаривая: «Сука, сука, сука, сука, сука» – все громче и громче. Да, точно, сейчас он разожмет руки. Эмити закричала снова, ведь если она врежется в стену или налетит на какой-нибудь шкаф, то переломает себе все кости. И тут он ее отпустил.

Мишель бродила по лабиринту: неровный пол, коридоры с каменными стенами, катакомбы, едва освещенные свечами в подсвечниках. Язычки пламени лизали камень, повсюду сновали тени, похожие на юрких саламандр.

В нишах лежали мертвецы, обернутые бурыми бинтами. Лиц не было видно. Мишель шла все дальше, все глубже под землю: она искала свою мать, умершую при родах; она искала Джеффи, погибшего под колесами «кадиллака», и Эмити, принявшую смерть на руках у отца.

У Мишель был свет: то масляная лампа, то электрический фонарик. Она разматывала влажные заплесневелые бинты, обнажая одно лицо за другим. Снова и снова видела перед собой лица тех, кого любила, и множество собственных лиц, прекрасно сохранившихся после смерти.