Там, где цветет полынь

Он знал: Ульяна подошла к самому краю, за которым не будет обратной дороги. Он знал, что она и сама ощущает это, но разобраться в смутных предчувствиях вряд ли успеет. Он знал, что все идет как должно, как было уже много раз с бессчетным количеством меченых. Но в тот момент, когда Уля, задержавшая было дыхание, со всхлипом втянула воздух – горький, нездешний, – Рэму невыносимо захотелось броситься к ней, сбить с ног, утащить прочь, купить билет на самый далекий рейс и заставить сесть в самолет, убраться к чертовой матери, навсегда, на веки вечные, чтобы хотя бы одна из них спаслась.

Но Рэм остался стоять, напряженно наблюдая, как покрываются румянцем Улины щеки, как она делает еще один вдох, такой же горький, такой же упоительный, и наконец открывает глаза, чтобы сразу найти в толпе его, Рэма, вросшего в безразличный мрамор колонны.

Секунду они смотрели друг на друга. А потом Уля улыбнулась – последним неизжитым в ней признаком прошлой жизни. И Рэм заставил себя улыбнуться в ответ, потому что так было нужно. Иных причин делать что-либо у него давно уже не было.

Смотри во тьму

Если бы Улю попросили описать словами тьму, что поджидала ее за сомкнутыми веками, она бы не смогла отыскать слова. Стояла бы истуканом и только рот разевала. К счастью, интересующихся здесь было не найти.

Мир обернулся своей изнанкой. Тьма дышала – эти слова пришли Уле в голову, словно кто-то неслышно их шепнул. Только шептать было некому, звуков стало не различить. Ульяна точно знала, что стоит посреди самой шумной и суетной станции столичной подземки, а рядом с ней проходит сотня тысяч будущих мертвецов, но гвалт истончился, чтобы вовсе исчезнуть за мгновение тьмы под веками.

Сбитая с толку внезапной тишиной, Уля не сразу разглядела, что темнота перед ней похожа на ночной океан. Она волновалась, то накатывая, то отбегая, гонимая неведомой силой. По ее глади пробегали судорожные волны, тьма опадала и вновь натягивалась. И чем дольше Уля смотрела в нее, как смотрят в тяжелую, неспокойную воду, тем отчетливее ей казалось, что в темной толще идет жизнь, непознанная, но от этого не менее реальная.

Смутная тень выбралась вперед, принимая очертания человеческой фигуры. За ней последовала еще одна, и еще, и еще. Чуть заметные, но вполне осязаемые, скроенные из больших кусков светящейся ткани, они скользили мимо. В одних можно было разглядеть человеческие черты, другие оставались похожими на клубящийся дым.

Уля ощутила, как мерзкий холодок поднимается по позвоночнику, но голос Рэма, обосновавшийся на подкорке, требовал от нее бесстрашия, предвкушения всей этой жути, потому Уля заставила себя принять происходящее как данность. И дышащую, живую тьму перед глазами, и тишину, воцарившуюся в час пик, и эти фигуры, что проходили мимо нее, слабо мерцая в темноте.

В груди назойливо ныло, но страх отступил. Уля постояла так еще немного, собираясь с мыслями, и поняла, как сильно ей хочется вдохнуть. Двадцать с лишком лет она дышала, не отдавая себе отчета. Уля никогда не тонула, у нее не было астмы. Тело само знало, как и когда ему делать вдох. Но здесь, в мире за плотно сжатыми веками, были иные законы. Воздух не желал проникать в Улю, как нечисть, которую следует самой пригласить внутрь.

– Вдыхай, – шепнул знакомый, чуть хрипловатый от табачного дыма голос Рэма, и она послушалась.

Полынь хлынула во тьму широким потоком. В мире живой темноты Улиных век горький травяной запах стал основным. Он пронизывал фигуры, и тьма дышала им, волнуясь, переливаясь оттенками черного, обступая Улю со всех сторон.

Она было рванулась в сторону, прочь от живой глубины, чтобы открыть глаза и выплюнуть горькую слюну, но в ушах звучал и звучал голос Рэма.

«Не бойся, – повторял он. – Не беги. Ты уже проиграла. Сдайся полыни. Вдыхай».

Уля знала, он где-то поблизости, чувствовала на себе его тяжелый взгляд. Она представила, как разочарованно скривятся тонкие губы – нижняя чуть сильнее, как он прищурит глаза, карие радужки темнеют к зрачку, как между его бровей проляжет глубокая морщинка.

Он не верил в Улин успех. Он не сам решил помогать ей. Но он оставался рядом, был здесь, хотя с Улей совсем никого не осталось. И это придало ей сил. Она наполнила грудь горьким воздухом, позволила проникнуть в самое нутро и пропитать ее, так долго бегущую прочь от неизбежного.

Полынь откликнулась в то же мгновение. Живая трепещущая мгла рассеялась перед плотно сомкнутыми веками, словно где-то вдали зажегся свет прожектора. Но так далеко, что его лучи стали лишь слабым отблеском, превращающим тьму в серый морок.

И в этом сумраке скользящие фигуры стали еще зримее. Теперь они брели в полумраке, как трогательный ежик, заблудившийся в густом тумане, больше похожем на разлитое молоко. Только в фигурах, скользящих мимо, не было ничего трогательного. Прорезающие собой рассеянные лучи далекого прожектора, они то становились резче, то вовсе пропадали. А вместе с ними волнами накатывала и отбегала полынь.