Там, где цветет полынь

«Начал кричать. Конечно. Начал кричать», – больно ударило Улю. Значит, Рэм не застыл, приходя в себя. Значит, попытался спасти малознакомого, чужого парня, Тамаза, кажется. Значит, в нем нашлось достаточно сил, чтобы поступить правильно, пока она молча наблюдала за смертью брата. А в темноте Рэм все говорил и говорил, замолкая, чтобы выпить, и продолжал говорить.

– Вызвали ротного. Решили, что я хочу занятие сорвать. Ну и пока они на меня орали, Тамаз пошел к брусьям, потрогал крепления, а те вихляют… – Рэм хмыкнул. – Повесили на меня. Сказали: мол, хотел пошутить, но одумался. Сделали выговор, я особо и не сопротивлялся. А как объяснишь им, что случилось? Ну да сама понимаешь…

Уля понимала. Она не решилась рассказать о полыни родной матери – а целому училищу? Совсем уж немыслимо.

– И ты ушел?

Рэм достал из кармана сигареты, вытащил одну, поджег, громко чиркнув спичкой, и затянулся.

– Не совсем. Папаша мой тогда из министерства уже уволился: выслуга, награды, пенсия… Все, как у людей. Начал бизнес, что-то с недвижимостью, я не вникал особо. Но связи остались. Ему доложили обо мне: типа, давай, Сергеич, пацана своего приструни. – Тяжело сглотнул, выдохнул дым, продолжил: – Он приехал в пятницу вечером, я по лицу понял, что все, мне конец. Пока в училище со всеми здоровался, пока руки жал, пока шел к машине, еще был человек. И когда вез меня домой, где-то минут сорок. Костяшки пальцев на руле белые – но человек.

Уле хотелось, чтобы Рэм замолчал. Чтобы перестал так жадно затягиваться дымом, глотать его, выплевывая слова. Чтобы его рука, держащая полупустой стакан, перестала дрожать. «Лукавый Джим», а может, та таблетка, которую Рэм проглотил одним усилием горла, заставляли его говорить. Отрывисто и беспощадно, словно вонзая нож в живот. В свой собственный живот.

– Мы поднялись по лестнице. Не знаю, почему он не вызвал лифт. Наслаждался, наверное, моим страхом. Нагнетал. Сука. – Рэм выплевывал слова, словно они жгли ему рот, и даже пойло не могло потушить это пламя. – А потом еще долго копался в замке. Я обрадовался, что мамы дома нет… Она бы стала меня защищать. Отец бы ее убил.

Короткий смешок пригвоздил Улю к дивану, она уже почти не дышала, растворившись в сигаретном дыму и чужой памяти.

– Он ничего не сказал, понимаешь? С порога начал бить. Как маму. И все молча. Я даже не мог заорать, даже сдачи дать не мог, меня парализовало, все смотрел ему в глаза… Тогда уже понял, что через них все случается, думал, вдруг увижу, как он подыхает… Куда там. Полынь по заказу не пришла, чести мне много.

Рэм осушил стакан, плеснул еще, пьяно промахиваясь. Его чуть шатало, но голос оставался резким и озлобленным, а глаза – сухими. Он был далеко, в коридоре родительской квартиры, падал под тяжелыми ударами кулаков, вставал и снова падал.

– Мать пришла через час, наверное, после того как он… закончил. Я дополз до ванны, она меня там на кафеле и нашла. Заплакала, обняла. Мне казалось, сейчас скажет: мол, собирай вещи, мы уезжаем. Что задушит эту тварь голыми руками за меня… А она… – Рэм затушил сигарету о выжатую дольку лимона. – Причитать начала: «Что же ты, сыночек, так расстроил папу?»

Уля поднесла к губам край стакана, зубы ударились о стекло, рот обожгло, но дышать стало легче.

– В училище я не вернулся. Собрал шмотки, какие нашел, деньги – и сбежал. У меня двоюродная бабка в Клину, совсем поехавшая головой. Вот к ней и приехал. Она, наверное, и не заметила, что я там жил. Все ходила из угла в угол, разговаривала со Сталиным. Вот не поверишь, серьезно, со Сталиным. Жаловалась ему на жуликов и воров. Расстреляйте всю падаль, говорит, во славу коммунизма. – Рэм то ли всхлипнул, то ли засмеялся. – Я все боялся, что отец меня искать приедет. Не приехал. Потом с пацанами из училища встретился – им сказали, что меня перевели в Рязань. Выкрутился, сука, чтобы репутацию не замарать. Да мне уже плевать было.

– Как же мама? – в темноту спросила Уля, чувствуя, как нарастает в ушах пьяный гул.

– Я… я решил, что так ей и надо. Если она меня не защитила, то какая она мать? – Он тяжело сглотнул. – Ну а в Клину своя атмосфера, шабашили потихоньку с парнями.

– А полынь?

– Четырнадцать раз. Дважды спасла мне задницу. Но я больше ни во что не вмешивался, хватило с меня Тамаза. Пусть каждый сам расхлебывает. И подыхает, когда суждено. Если пить много всякой дряни, то это легче проходит, понимаешь? Ты как бы не здесь, смотришь со стороны, почти не страшно… А потом попал на деньги. Крупно попал. Взять было неоткуда. Тут и полыни не нужно, чтобы понять: если не найду, то закопают в ближайшем лесу.

– И ты пошел к Гусу, – подсказала Уля.

– Что? – Рэм привалился боком к дивану, теперь его голова оказалась на уровне Улиных коленок. – Нет, я поехал домой. Уверен был, что ключи не подойдут… А они подошли. – Он закашлялся. – Я сразу понял, что отец ее бьет. По тишине, по ударам… Будто мясо на отбивную готовят. Шлеп, шлеп… Сука.

Уля нерешительно потянулась ладонью, замерла и все-таки опустила ее на плечо Рэма. Тот вздрогнул, но продолжил: