Там, на войне

С комбатом всё обошлось благополучнее. Он там, ещё на фронте, пошёл постепенно на повышение, к сорок пятому был уже гвардии полковником — так и вышел в отставку. После войны снова причалил к содружеству своих подопечных разведчиков и держался к нам поближе, но Гамбурцева до конца своих дней осуждал. За тот выстрел.

Адъютант старший Василий Курнешов умер от язвы желудка, с которой прошел всю войну, а вот на гражданке не совладал — Вечная Память…

Дух Виктора Кожина, ефрейтора Шмакова, многих сержантов, рядовых и офицеров, даже начбоя и помпохоза витает где-нибудь в беспредельном пространстве и ждёт своей новой судьбы или продолжения старой…

А вот сам Паша Гамбурцев всё ещё обитает на этой грешной земле, говорят, в недрах Госавтоинспекции одного исконно русского города.

ВОТ ТАК МЫ ВЗЯЛИ ПОДВОЛОЧИЙСК.

Действительно взяли, а что с ним делать, по сей день не придумали…

Невыносимые невозращенцы

Со смертью нельзя войти в сговор. С ней можно только сражаться. «Не щадя живота своего».

Я никогда не закончу эту рукопись. Она растет как снежный ком — будто вся память, вся без остатка, встает на дыбы, чуть только ее тронешь… Что это? Почему оттуда нельзя уйти насовсем? Почему нельзя все послать куда подальше и уйти? Почему мы все остаемся там навсегда? Неужели, даже тяжело раненного или вразворот контуженного, тебя нельзя вынести оттуда? Хоть на руках, хоть волоком на плащ-палатке? Наверное, оттуда некому выносить?.. Оттуда не выносят. Оттуда — делают вид, что выносят. С войны вообще не возвращаются. Там остаются навсегда. Невыносимые — вот кто мы оказались.

И не тешь себя: «Как же это?! Вот он я! Два прихлопа (удостоверение личности!), три притопа — мол, берегись меня живого застоявшегося! Сомну-Затопчу!»

Бред. Всё это кураж и одна видимость. Воевать — это УБИВАТЬ и БЫТЬ УБИТОМУ. Исключения не в счёт — это один на сто тысяч. Спросите у ста честных солдат и офицеров — видел ли он хоть одного живого вооружённого врага в бою?.. Вот так — лицом к лицу?.. Из ста десять видели, сорок-пятьдесят видели чёрными точками на том берегу, на краю леса. Остальные (если честные) — «Нет, не видели». — Бегали, бегали посмотреть на пленного.

Но пленный, это не тот, совсем не тот, который с нами воевал. Пленный — это совсем другой, даже уже не фашист, даже уже не член национал-социалистической партии Германии, даже не эсэсовец, и черепок у него мгновенно заменяется на совсем другой как раз в тот самый миг, когда он задирает руки вверх.

Воевать — здесь коллективный счёт не счёт. Здесь нужен счёт точный — уж себе-то самому ты счёт знаешь?.. Оттуда даже живые не возвращаются. Они только делают вид, что живые — улыбаются, сияют как бы счастливым глазом! Чтобы не убивать горем своих родных и самых близких.

«Дай оглянуться,Там мои могилы…»Нет, не оглядывайся.

«Там наши штабеля…»

В одном из штабелей валяешься и Ты… Ты сам!

— А я?

— … Я и подавно.

На коне

Всё как-то угомонилось, расползлось, и каждому надлежало двинуться вперёд самостоятельно. Потому что враг растворился во мраке (говоря языком приказов— «отступил»)… Опять плыть по сплошняковой жиже, вязнуть и застревать по самые…

Тут надо что-то изобрести, а на раздумья времени нет. Уральцы народ обстоятельный, золотоискатель-старатель — особенно. А который постарше — вдвойне. Он сам сдохнет, другого угробит, а выход найдёт — тренированы на золоте. Так вот, мой тихий ординарец рядовой Петрулин Фёдор предлагает:

— Гвардии товарищ лейтенант, полное спокойствие! Идём в поле. Берём лошадей. Там их больше, чем людей, осталось; сбруи наладим сами; сработаем вьюки и двинули. То время, что потеряем, навёрстываем в два раза. Рабочий лошак в тутошней грязи никогда не застрянет. Лошадь — не танк, она дорогу сама выберет.

Пошли собирать. Привели дюжину, а то и больше лошадей. Тем временем и вьюки увязали. Сёдел не было, ни одного. Только стремена, проволочные, в какой-то разбитой скобяной лавке валялись. Одна пара. Всё сделали сами, без команд. Ну, разумеется, под присмотром Петрулина. Ещё рядовой Ижболдин помогал — этот из Башкирии, к лошадям приученный… Вытянулись то ли в кильватер, то ли в походную колонну по одному, — грязь лошадям по щиколотку… (но ведь не по колено). А и по колено была…

Мне что-то неможется, спину поламывает, ноги ватные, того и гляди подогнутся. Но я знаю своё: это от зверской усталости — это пройдёт. Ординарец всё видит, кое-что понимает. Сочувствует, вздыхает. И говорит:

— Вам вместо седла мешок с сеном постелим, но зато— стремена! Усидите.

— Да я, — говорю, — в жизни на лошадь не садился. Только на ишаке пробовал. И один раз на верблюде.

— Ну вот! Ишак — та же маленькая лошадь. Я, товарищ гвардии лейтенант, вот эту сам под вас отобрал: во-первых, белая, вы на ней сразу выглядеть будете. Как на боевом коне! Потом, широкая, для плотного сидения удобная. А раз вы на самом верблюде усидели, на лошади и подавно удержитесь. Тем более — она кобыла.