Там, за рекою, — Аргентина

«Бррринк» — время от времени раздается под колесами. Это guarda ganado — трехметровые мостики в виде железной решетки, перекрывающие проезжую часть дороги между земельными участками соседей, своего рода ворота, которые не нужно открывать каждому автомобилисту. Машина стрелой пролетает над этими решетками, а скот шарахается от них, как черт от ладана, боясь поломать себе ноги. Да и здешняя изгородь заслуживает внимания. Тщетно искать тут металлическую сетку или даже колючую проволоку, о которую скот рвал бы свои драгоценные одежды. Аргентинское «аламбрадо», как называют здесь изгородь, — это семь рядов проволоки, тянущейся через пампу на многие тысячи километров. Проволока укреплена на палках и кольях. Палки — варильяс — служат распорками для трех-четырех рядов проволоки и свободно висят на ней между кольями, не касаясь земли. Этим, кроме всего прочего, достигается экономия древесины. А варильоны — почти двухметровые колья — накрепко вкопаны в землю пампы.

Проехав сто километров, понимаешь, наконец, что Аргентина — скотоводческая держава. Человек как-то инстинктивно склонен не доверять статистике. Хотя бы уже потому, что итоги статистических выкладок принято считать точной суммой неточных данных. Однако здешняя пампа по-хорошему заставляет верить местным сведениям о том, сколько четвероногих щиплет тут траву и альфальфу — один из сортов люцерны. Конечно, никто никогда не подсчитывал, сколько скота здесь все время рождается, умирает, отвозится на бойни, но вот округленные цифры: 34 миллиона голов крупного рогатого скота, 56 миллионов овец, 8 миллионов лошадей, 8 миллионов свиней и целые миллионы мулов, ослов и коз. Звучит это, правда, внушительно, но что делать — все это у тебя перед глазами. Так вот почему министры в состоянии целыми днями вести переговоры с иностранными делегациями, торгуясь за каждый сентаво, прежде чем подписать торговое соглашение. Да что уж сентаво! Десятые доли сентаво служат предметом жаркой полемики в прессе, в метро и за столиками кафе, среди рабочих хладобоен, железнодорожников, а уж об эстансьеро на бирже вообще говорить нечего. И это неудивительно. Ведь если повернуть цифры другой стороной, то окажется, что на каждого аргентинца приходится более двух коров или быков, почти четыре овцы, более половины лошади и более половины свиньи.

Если заграница не купит все мясо, все кожи, то без работы останутся десятки тысяч рабочих боен и холодильников, железнодорожники перестанут присылать вагоны и высохнут шланги бензоколонок. Об этом знает вся Аргентина. Только животных, терпеливо жующих за проволокой свою жвачку, это вовсе не трогает.

Встреча двух поколений

С вечера над пампой подул морозный южный ветер из Антарктиды, и вскоре дождь начал хлестать дорогу, на которой грузовики с чакским хлопком и корриентскими мандаринами поднимали фонтаны воды и размокшей глины. Неприятный холод пронизывал до костей.

— Притормози-ка чуть, я прочту… Сан-Николас. Придется нам немного вернуться.

— Мне думается, что мы еще не доехали до Росарио. А что здесь, в пампе, делает пароход?

Судя по карте, до Параны было не менее 2–3 километров. Ближайший порт, куда вверх по течению реки пробираются большие океанские пароходы, был в нескольких десятках километров дальше на север. Откуда же здесь взялся этакий колосс? В темноте ночи высоко над горизонтом поднимались освещенные палубы, сигнальные огни светились на мачтах, и весь этот гигант молчал вдали, как заколдованный замок. Затем в свете фар вынырнула надпись: «Пуэрто-Сан-Николас», и через десять минут мы были на месте.

Мы стучим в дверь, за которой звон тарелок смешивается с чешской речью и звуками бодрого марша Кмоха.

— Наконец-то! Мы уже думали, что вы в такую непогоду не приедете. Проходите, — приглашает нас инженер Шиндлер. — «Татру» после ужина можете поставить в заводской гараж…

В следующие минуты мы впервые за все время путешествия вокруг света, не считая, пожалуй, некоторых встреч в наших представительствах, ощутили непосредственное дыхание родины. До сих пор мы разговаривали с сотнями земляков, многие из которых сохранили в чистоте чешскую или словацкую речь, могли спеть национальную песню; но только теперь мы поняли, как чужбина незаметно меняет человека, независимо от его воли понемногу подчиняет себе. Ощущение принадлежности к старой родине выражается в языке, в осознании экономических и культурных связей, а иногда и в чувствах. Но такое чувство несет отпечаток тепличного ухода и часто не выдерживает дуновения сильного ветра. Этому чувству не хватает той непосредственности, которой нас окружили ребята в Сан-Николасе.