Танец блаженных теней

При жизни лисы обитали в том мире, который обустроил для них мой отец. В мире, окруженном высокой оградой, будто средневековый город, с запиравшимися на ночь воротами. Вдоль улиц этого города выстроились просторные прочные клетки. В каждой имелась настоящая дверь, в которую мог пройти человек, деревянный наклонный настил, по которому лисы могли бегать вверх и вниз, и конуры – что-то вроде сундуков с дырками, в которых они спали, прятались от холода зимой и выводили потомство. Прямо у сетки были устроены кормушки и поилки таким образом, чтобы их можно было наполнять и чистить снаружи. Кормушки мастерились из старых консервных банок, а настил и конуры – из всяких обрезков и хлама. Все было выполнено аккуратно и искусно – папа был большой выдумщик и изобретатель, его любимейшей книгой был «Робинзон Крузо». Папа закрепил в тачке большой железный бак, чтобы подвозить к клеткам воду. Летом это была моя обязанность – нужно было дважды в день менять лисам воду. С девяти до десяти утра, а второй раз – после ужина я наполняла бак из колонки и с трудом везла его через скотный двор к лисьему городу. Там я останавливала тачку, наполняла лейку и шла по улицам. Лэрд увязывался за мной со своей наполненной доверху бежево-зеленой детской леечкой. Леечка путалась у него между ногами, из нее плескалась вода, заливая его тряпичные тапочки. А у меня была настоящая лейка – отцовская, тяжелая, я не могла наполнить ее больше чем на три четверти, иначе я бы ее не унесла.

У всех лис были клички, написанные на жестяных табличках рядом с дверями. Лис не называли при рождении, а только после первой линьки, когда их подселяли в стаю. Те, кого назвал отец, носили клички вроде Принц, Боб, Уолли или Бетти. Лис, чьи клички придумала я, звали Звезда, Турок, Морин и Диана. Лэрд назвал одну лисичку Мод, в честь служанки, которая работала у нас, когда он был крошкой, другого лиса он назвал Гарольд, в честь своего одноклассника, а третьего – Мехико, он не сказал, в честь чего.

Обзаведясь именами, лисы вовсе не становились нашими домашними любимцами. Никто, кроме отца, не входил к ним в клетки, а сам отец дважды перенес заражение крови после укусов. Когда я приносила им воду, они шныряли туда-сюда по тропинкам, протоптанным ими вдоль забора, и изредка тявкали, приберегая голоса к ночи, когда их тявканье сливалось в общий неистовый хор, и они всегда наблюдали за мной. Их глаза горели чистым золотом на остреньких злобных мордочках. Они были так прекрасны – утонченные мягкие лапки, пышные аристократические хвосты и блестящий мех, вспыхивающий серебряными искрами на темных спинах, – недаром же чернобурых лис еще называют серебристо-черными, но особенно красивы были их точеные мордочки и золотистые глаза.

Я не только носила воду, еще я помогала отцу, когда он косил высокую траву, марь и лютики, росшие вдоль загонов. Он срезал их косой, а потом собирал в стожки. Затем он брал вилы и покрывал свежескошенным сеном крыши клеток, чтобы лисам было прохладно в тени и мех не рыжел на солнце. Отец не разговаривал со мной, разве что только по делу. Этим он разительно отличался от мамы, которая, будучи в хорошем настроении, рассказывала мне кучу всего: и как звали ее собаку, когда она была еще маленькой девочкой, и как звали парней, с которыми она встречалась, повзрослев, и какие у нее были платья, которые теперь невесть куда девались. А все мысли и истории отца были, видимо, очень личными, я стеснялась его и никогда не решилась бы задавать ему вопросы. Тем не менее я рьяно трудилась под его началом и очень гордилась этой работой. Однажды к нам приехал продавец кормов, и отец сказал ему, указывая на меня:

– Познакомьтесь с моим новым работником.

Я отвернулась и еще старательнее заскребла граблями, покраснев от удовольствия.

– Да вы шутите! – сказал торговец. – А я думал, что это всего лишь девочка.

В тот год траву скосили, кажется, позднее обычного. Я шла ранним вечером по стерне, багровеющее небо и сгущающаяся тишина предвещали скорую осень. Когда я вывозила тачку за ворота, было уже почти темно. Однажды вечером, как раз в это время, я заметила отца и мать – они стояли на небольшом возвышении у сарая, которое мы называли «мостками», и о чем-то разговаривали. Отец только что вышел из разделочной – на нем все еще был жесткий фартук в пятнах крови, а в руке он держал ведро с кусками мяса.