Танец блаженных теней

Я отвела детей в просторную комнату в задней части дома, которая раньше служила спальней нам с Мэдди. Тонкие, почти до дыр истлевшие белые занавески на окне, квадрат линолеума на полу, двуспальная кровать и туалетный столик, который мы с Мэдди использовали в старших классах вместо письменного стола, и шаткий гардероб с маленькими зеркалами на внутренней поверхности каждой дверцы. Я болтала с детьми, а сама думала – но думала осторожно, не спеша – о том, в каком состоянии находился разум моей матери, когда она звала: «Кто тут?» Я позволяла себе услышать, как никогда не осмеливалась прежде, крик о помощи – нескрываемый, о, позорно нескрываемый, и надрывный, и молящий, который звучал в ее голосе. Крик повторялся так часто и, так уж сложилось, без всякого толку, что для нас с Мэдди он был всего лишь одним из домашних звуков, с которыми надо было что-то делать, чтобы не было хуже. «

Иди и займись мамой», —

говорили мы друг другу или: «Я на минутку, надо заняться мамой».

Это значило, что нам приходилось оказывать ей некоторые тривиальные и малоприятные услуги, в которых она постоянно нуждалась, или что нужно уделить пять минут на притворно-оживленную беседу, настолько бессовестно-небрежную, чтобы ни на миг ни словом, ни взглядом не выдать истинное положение вещей, ни единым проблеском жалости не ввергнуть ее в долгий и изнурительный период слез. Но вопреки отказу от жалости, слез все равно было не избежать. Так она нас побеждала, брала измором, принуждая – дабы утих этот ужасный звук – к неким пародиям на любовь. Но мы становились все вероломнее, непробиваемые в своей холодной отрешенности. Мы спрятали от нее гнев, и нетерпение, и брезгливость, убрали все эмоции из нашего с ней общения – так, наверное, тюремщик прячет мясо от заключенного, чтобы ослабить его до смерти.

Мы велели ей читать, слушать музыку, наслаждаться сменой времен года и радоваться, что у нее не рак. И вдобавок пусть скажет спасибо, что не испытывает никакой боли, и это была правда, если только тюрьма не есть боль. А она требовала нашей любви всеми возможными способами, бесстыдно и бессмысленно, как ребенок. «Но как мы могли любить ее?» – пытала я себя в отчаянии, источники нашей любви не были неисчерпаемыми, предъявленные требования оказались слишком велики. Да и все равно ничего бы не изменилось.

– У меня все отняли, – говаривала она; говорила незнакомым людям, нашим друзьям, от которых мы безуспешно пытались ее изолировать, своим старым друзьям, которые изредка наносили виноватые визиты, говорила очень медленно замогильным голосом, невразумительным и не совсем человеческим, а нам приходилось переводить, что она сказала.

Подобная театральность унижала нас до смерти, хотя теперь я считаю, что, если бы не этот ее эгоизм, который упрямо подкармливался даже во время катастрофы, она давно уже погрузилась бы в растительное состояние. Она блюла себя из последних сил, невзирая ни на кого и ни на что, без устали бродила по дому и по улицам Джубили. О нет, она не сдавалась, она, должно быть, рыдала и боролась в этой обители из камня (я могу это представить, но не стану), сражалась до последнего.

Но и это еще далеко не полная картина. Наша «готическая мать», черты лица которой болезнь Паркинсона навсегда сковала отталкивающей холодной маской, шаркающая, плачущая, пожирающая все внимание, какое только могла добыть, ее глаза, мертвые и горящие, смотрящие куда-то вглубь себя, – это еще не все. Потому что недуг развивается причудливо и неторопливо. Иногда по утрам (с каждым разом все непродолжительнее и все реже) ей становится лучше. Она выходит во двор, возится в огороде – так просто и по-хозяйски, она разговаривает спокойно и отчетливо, она внимательно слушает новости. Пробудившись от дурного сна, она пытается наверстать упущенное время, она наводит чистоту в доме, она садится за швейную машинку, заставляя трудиться свои скованные трясущиеся руки. Она готовит для нас одно из своих фирменных блюд – банановый торт или лимонный бисквит с меренгами. С тех пор как она умерла, я вижу ее во сне время от времени (при жизни она никогда мне не снилась), мне снится, как она печет пироги, и я думаю: «Зачем же я делала из мухи слона, вот же – все у нее нормально, только руки дрожат…»