Танго на цыпочках

— Какая разница? Или понравилось? Смотри, станешь наркоманкой, как твоя сестрица.

Сонино нахальство поражало, она открыто смеялась и надо мной, и над Салаватовым, и над меланхоличным Иваном Юрьевичем. А они прощали, заранее прощали все ее выходки, потому что чувствовали себя победителями: как же, разгадали, поймали. Зря. По лицу вижу: Соня задумала что-то, ох, выскользнет она из цепких рук милиции, как угорь из сети.

— Ты видела то, что хотела видеть. Кстати, падение с четвертого этажа показалось мне делом гораздо более надежным, нежели гипотетическая автоавария. Кто мог знать, что господин Салаватов… — Кокетливый взгляд в сторону Тимура, — вернется? Марек струсил, мне пришлось самой выкручиваться. Вы не представляете, как обидно отступать в шаге от цели! Я не знала, плакать или смеяться: наша жертва оказалась не такой легкой добычей, она снова сумела выкрутиться, а меня едва не поймали на месте преступления.

Год 1905. Продолжение

Николай очнулся ото сна на рассвете, небо за окном из чернильно-черного стало красным, и сон ушел, испугавшись этого неба, раскрашенного кровью. Дальше все проходило быстро и как-то буднично. Охрана принесла горячей воды, чистую одежду, о которой — злая ирония, не иначе, — позаботилась Наталья, завтрак.

Камушевский поел с аппетитом, а вот Аполлону Бенедиктовичу кусок поперек горла стал.

— Ну, прощайте. — Николай по-дружески обнял Палевича. — Скажите, что я не струсил, ладно?

— Скажу.

— Спасибо. И… — Камушевский отмахнулся от охранников, попытавшихся поддержать барина под локоток — в поддержке он не нуждался, гордый слишком. — И еще! Я ее прощаю, скажите?

— Скажу.

— Ее, но не вас. У вас-то, в отличие от меня, выбор был! Вы-то могли поступить иначе, могли остановить ее, и мне могли поверить, поэтому… — Один из охранником потянул Николая за рукав, но Камушевский лишь отмахнулся. Ему очень нужно было успеть сказать, а там он сам пойдет, без помощи охраны, он же не трус, в самом-то деле!

— Поэтому я вас проклинаю! Вас и весь ваш род!

Аполлон Бенедиктович поразился не столько самому проклятью, сколько сумасшедшей улыбке Камушевского, и огню в серых глазах, будто бы сама душа Николая воспылавши праведным гневом, вопила о справедливости. Охрана, отступив к двери камеры, взяла ружья наизготовку.

— Вы, ставши на страже закона и справедливости, этот самый закон предали, вы, зная, что я невиновен, отправили меня на эшафот. Думаете, она будет вас любить? Да она поступит с вами так же, как с Олегом, Янушем, Юзефом и мной. Скоро свидимся, Аполлон Бенедиктович, там, на небе. А детям вашим… Пусть они тоже попытаются свою невиновность доказать, и, если кому удастся, то значит так тому и быть. Значит, я и вас простил. — Николай повернулся к охранникам. — Ну что, господа, идем, время-то уж позднее, не хорошо на собственную казнь-то опаздывать.

— Какую невиновность? — Спрашивая Николая, Аполлон Бенедиктович чувствовал себя на редкость глупо. Господи. Да он же не верит в проклятия, и детей-то у него нету.