Таня Соломаха

В сырой темной камере было шесть человек, седьмой — Иванко. Поместился он на крайних нарах, в мокром углу, возле параши. Сосед его был солидный человек с рыжеватой бородкой, глаза — серые, глубокие, в сетке смешливых морщинок, а в бровях — сизый иней. Утром он шепотом спросил:

— За что вас, молодой человек?

— Говорят, что листовки распространял, — ответил Иванко и рассердился на себя: разве можно так откровенно? Стал переворачиваться на другой бок.

Рыжебородый снисходительно, добродушно улыбнулся.

— Листовки? Гм… А ты меня не бойся.

— Знаете, — искренне сказал Иванко, — говорят, что в камеры провокаторов подсаживают.

— Кто говорит? — усмехнулся сосед.

— Вот видите: вы уже расспрашиваете.

Иванко решительно отвернулся. Как-то неудобно было лежать спиной к пожилому человеку. Если бы знать, чем он дышит, что у него на уме, кто он!

Через некоторое время Иванко заметил на руках у рыжебородого рубцы, сбитые почерневшие ногти, пропитанные мазутом складки кожи. «Механик», — догадался Иванко, и от сердца отлегло; он приветливее взглянул на соседа. А тот несколько дней ни о чем Иванко не расспрашивал. Они беседовали только о мелочах.

Иванко в тюрьме быстро отощал, потому что кормили заключенных впроголодь, только бы живы были. Уже Иванке и не спится — все хлеб снится. Как вдруг на имя Пузырькова — это, оказывается, был сосед Иванки — пришла посылка. Маленький ящичек. Пузырьков немедля раскупорил ящик, стал выкладывать сало, колбасу, печенье и угощать хлопца. Голод не тетка, отказываться Иванко не стал. Ест, веселеет. А сосед тем временем полностью разобрал ящик и спрятал дощечки под подушку.

— Зачем они вам? — шепотом спросил Иванко.

— Понадобятся, — многозначительно улыбнулся сосед.

А ночью, когда все уснули, он вынул одну дощечку и принялся колдовать над нею перочинным ножиком, который заключенные ухитрялись прятать от тюремных надзирателей. Иванко разбирало любопытство: что там ковыряет сосед? Надзиратель не мог увидеть в глазок, чем занимается Пузырьков, потому что Иванко лежал у дверей и закрывал ее собой. А тот вынул из дощечки папиросную бумагу, разгладил и стал что-то читать. Затем — к Иванке:

— Найдека знал?

— А как же!

— Арестован.

— Неужто?

Перед глазами возник инженер, наставник Иванки. Помолчали, тяжело было услышать эту весть.

— Твоя фамилия — Опанасенко? — спросил Пузырьков.

Иванко удивился.

— Откуда вы знаете?

— Читай…

Пузырьков протянул бумажку. При тусклом свете тюремного фонаря Иванко начал всматриваться в синие машинописные строчки. В некоторых словах он совсем не мог разобраться, но кое-что понял:

«Разворачиваем работу… скучаем за вами… Там с тобой сидит молодой парень Опанасенко, помоги ему…»

Чуть не заплакал Иванко: не забыли его, помнят, беспокоятся!

— А вы, может, Клим будете? — тихо спросил соседа.

Пузырьков кивнул.

— Путиловец?!

— Ну да…

«Так вот от кого мы газеты получали! А я ему не доверял… Эх!» И Иванко стал извиняться.

— Правильно делал, Ваня, — неожиданно похвалил Пузырьков. — Всегда будь бдительным. Много провокаторов развелось, они готовы продать нашего брата за чечевичную похлебку.

— А теперь вот что, Иванко, — начал Пузырьков, когда они перекусили. — Вскоре, не больше как через месяц, нас будут судить. Доказательств нет, нас быстро освободят. Тогда и тебе и мне придется, пожалуй, податься на Кубань. Там предстоит большая работа. Поэтому не будем терять времени. Начнем заниматься. Слышал ли ты о книге «Капитал» Карла Маркса?

— Да, слышал мельком.

И с той поры начались необычные занятия. Пузырьков полушепотом рассказывал Иванке о Марксе, о Ленине, разъяснял их основные произведения. Захватывающие рассказы о партийных съездах, о событиях 1905 года, о Пражской конференции, о дискуссии между большевиками и меньшевиками открывали перед Иванкой новые горизонты. Это была его партийная школа. Юноша почувствовал, как с каждым днем здесь, за гнетущими стенами тюрьмы, у него вырастают крылья, крепнет воля, светлеет сознание. Почувствовал себя орлом, взлетевшим на вершину, чтобы оттуда броситься на врагов.

XI

Григорий Григорьевич тяжело шагал по комнате из угла в угол, гневно поглядывая на дочь. Таня увлеклась шитьем — мастерила платьице какой-то ученице.

— Филантропия!

Таня с недоумением посмотрела на отца. Ему не нравилось, что дочь все свои заработанные деньги тратит на покупку обуви и одежды для бедняцких детей.

— Ты не солнце и всех не обогреешь.

Он сжал кулаки.

— Не то делаем. Бить! Бить, Таня, уничтожать господ надо. Всем живоглотам перерезать горло, распять их на столбах народного мщения, все отродье самодержавное перестрелять… кровь пустить ростовщикам…

Таня нахмурилась:

— Лучше без кровопролития, мирно…

И затем как-то несмело возразила:

— Надо дать образование крестьянам, тогда помещики не смогут их так эксплуатировать. Это же неэтично… А тем временем возникнут и новые общественные формы — появятся реформы, облегчающие судьбы людей.

— Ха-ха! Все еще гимназия сказывается.

Высокий, плечистый, он закрыл собою окно, всматриваясь в темноту ночи.

— Эх, вот бы в городе мне устроиться!.. Но не придется — «неблагонадежный»…