Таня Соломаха

…По дороге девушки зашли в убогую халупку Олексы Гуржия — безусого юноши красавца, только что окончившего учительскую семинарию. Узнав, что и Гуржий приглашен на банкет, Таня окончательно убедилась в вероломных намерениях хитрого попа: да, он добивается именно «разъединения». В противном случае, зачем понадобился ему этот бедняк, этот батрацкий сын?

…Просторная комната с угнетающе низким потолком. Серебряные подсвечники, дорогие кресла. Посередине — длинный стол, покрытый белоснежными скатертями, изобилие блюд и напитков. Не пожалел отец Павел денег на банкет. Неважно, что сорок тысяч «екатеринок» ахнуло в немецком банке, не обеднел от этого станичный пастырь. Далеко вперед смотрел проницательный поп, многое предвидел, потому и не скупился.

Никогда и не снилось такого изобилия Олексе: жареные гуси, обложенные яблоками, куры, колбасы, консервы, разнообразнейшие вина и коньяки. Стол украшали хрустальные вазы, бутылки-медведики, блюда-рыбки, графинчики, кувшины, бочоночки — изделия прославленных украинских мастеров керамики и художественного стекла.

Олексу — высокого, кареглазого парня — посадили рядом с молодой красивой брюнеткой — женой офицера Пономаренко. Это соседство отец Павел предусмотрел заранее. Он уже знал, что несколько месяцев тому назад в семинарии, на уроке истории, когда инспектор и попечитель спрашивали у семинаристов, какой государственный строй они хотели бы, Олекса Гуржий заявил: «Ни французской, ни английской демократии я не желаю. Пусть сам народ управляет государством! Уничтожить богачей — вот мое желание».

…Как же иначе мог ответить образованный сын забитого батрака! Отец Олексы — Гордей Гуржий — оставил родную Поповку Миргородского уезда на Полтавщине давным-давно, еще шестнадцатилетним юношей. Ушел с двумя старшими братьями на Кубань. Братья, правда, остались на Дону, а Гордей очутился в Попутной. Батрачил. Золотой был работник Гордей Гуржий. Хозяева, чтобы заманить его к себе, платили ему на пять-десять копеек больше, чем другим. Летом — на сезонных работах, а зимой мастерил ульи. Понемногу собирал деньги. Купил, наконец, лошаденку, но выбиться из нищеты так и не смог — девять ребятишек в семье, да и лошадка подохла. Через два года купил другую, но ее вскоре пристрелили, будто бы как заразно больную, а в действительности не хотели богачи выпускать из своих рук двужильного батрака, мешали ему встать на ноги. Пользуясь репутацией незаменимого работника, Гордей занимал деньги под проценты и векселя; и вот, наконец, приобрел коня и усадьбу с хатой. Но через пять лет за неуплату долгов лишился Гордей Гуржий всего: и хаты, и сада, и коня. Опять пошел в наймы и на чужие квартиры.

Подрастали дети. Олекса уже батрачил у кожевника, ворочал крепкий мальчуган пудовые кожи, мял их, умел ловко носить тяжелые связки шкур. Хорошо платил станичный кожевник помощнику, потому что уже не раз Олекса собирался бросать каторжную работу. Трудно было бы заменить такого расторопного помощника. Олекса, стремясь к образованию (его неграмотный отец через всю жизнь пронес мечту об учении), откладывал деньги на семинарию. Собрал сорок рублей. И однажды, когда жена кожевника, заметив, что Олекса по рассеянности моет хозяйские калоши в тазу, в котором только что мыл посуду, подняла крик, юноша не стерпел обиды и ушел с работы. В соседней станице Бесскорбной, где находилась семинария, жила замужняя сестра Олексы. Там же всю жизнь батрачил его дед — седой потомок запорожцев, ухаживая за помещичьей пасекой из шестисот ульев. «Учись, может, и нас вытянешь из темноты», — мудрым советом поддержал внука старый пасечник. Олекса успешно сдал вступительные экзамены и как одаренный ученик был представлен к стипендии. На каникулах кожевничал. Так и закончил учительскую семинарию.

Хорошо понимали поп и гости-офицеры, что за учитель появился в станице, потому и подсадили рядом красавицу Лидию Пономаренко. Парень должен был, по их наивному замыслу, забыть обо всем, страстно увлечься, во что бы то ни стало сделаться любовником привлекательной молодой женщины, чтобы затем или слететь с учительского места, «влипнув в историю», или, отдавшись чарам любви, отойти от общественной жизни.

И черноглазая искусительница подливала Олексе в рюмку вина, предупредительно и мило угощала, нашептывала что-то на ухо, прикасаясь мягкой грудью к сильному плечу юноши. Пономаренко был на фронте, и его молодой, полной сил жене, видимо, всерьез грезились опьяняющие, истомные ночи в объятиях крепкого молодца. Она уже сама не замечала, что Олекса совсем не пьет, а только пригубливает. А когда зять отца Павла — офицер Коробчанский, провозглашая тост за объединение монархистов и эсеров, крикнул: «Выпьем за единство интеллигенции против всевозможных босяков и голодранцев!» — Олекса поднялся из-за стола и, точно бомбу, бросил:

— Я не пью! Это кровью пахнет. К черту эту роскошь!

И он швырнул хрустальный бокал. Раздался звон, женский крик. Таня, сидевшая дотоле рядом с Тосей, подбежала к молодому учителю:

— Олекса, нам с тобой здесь не место.