Таня Соломаха

— Любой ценой надо опорочить большевиков на митинге, — решил Михальцов.

Но как ни муштровал он своих горлопанов, его даже в президиум не выбрали. Митингом руководили фронтовики: Цапуров, Адаменко и Иван Богдан. Михальцов вскочил на помост первым. Вначале восхвалял кадетскую Кубанскую Раду, а затем набросился на большевиков, которые, мол, воевать не хотят, стремятся продать Кубань немцам, церкви разрушают.

Потом выступил эсер Федченко:

— Не нужно нам ни Кубанской Рады, ни учредиловки, ни большевиков. Все это обман! Нам надо возвеличить народный дух. Народ…

Его охватил экстаз. На глазах появились слезы: мнил себя пророком.

— Да здравствует народ!

Из коротких рукавов пальто вытянулись его тонкие, синеватые руки с костлявыми кулачками.

— Господи, кончается сердечный, — испуганно перекрестилась какая-то женщина.

— Да то грехи людыну мучают, — пояснила соседка.

— Призываю!.. — Федченко потрясал руками над головой. — Я призываю вас, братья, к объединению во имя народа…

Он пошатнулся и, наклонившись, схватился за чье-то плечо.

Слово взял Шпилько, впервые выступавший перед земляками.

— Товарищи!

Насколько мог охватить взглядом — все знакомые, столько друзей… Там стоят родные братья, мать прижала руки к груди; повернулся в сторону кулачья — серебрятся газыри на черкесках, колышутся ангорские папахи.

— Станичники!..

Слушают, смотрят, воодушевляют его. Батрак с колыбели! Горемыка, голяк — на трибуне!

— Мы, большевики, за мир, за то, чтобы подписать мирный договор с германом. Довольно крови! Сыты по горло! Довольно калек, материнских слез, сирот…

Площадь взорвалась гневом. Будто уголек швырнул Назар в кучу пороха. Забурлило, заклокотало. Кто-то, надрываясь, выкрикивал:

— Пусть писарчук Михалец сам воюет!

— И есаулы с кулацкими сынками.

Размахивали костылями, крыли бранью, кто-то тыкал культю под нос побелевшему от испуга Михальцову.

— А относительно церкви, на что тут Михальцов намекал, скажу прямо, — продолжал Назар. — Если кадеты поставят на церкви пулемет и будут стрелять по нас, так мы и церковь снесем.

— Правильно!

И умолкла площадь, подалась вперед — на трибуне появилась Таня Соломаха.

Она стояла высокая, стройная, платочек сполз на затылок. Что скажет большевичка? Что посоветует молодая учительница? Как вдруг качнулась толпа. Земля! Трепетная волна пробежала среди бедноты, потеплело на сердце, улыбнулись нивы бедняку, зашумели тяжелыми колосьями…

Земля! Насторожились богачи, руки потянулись к кинжалам: может, на их землю посягают?!

Земля! Вековые мечты, извечные драки за межу, за горсточку пресного и животворного чернозема. Прадеды покинули родную Украину, пошли сюда по землю, плыли морем, шагали степью, умирали в дороге, гибли ради земли.

По самым больным струнам ударила Таня.

— Тише, люди! — закричали даже богачи. — Большевичка про землю говорить будет.

— Афишку прочитает.

Читая декрет о земле, Таня почувствовала облегчение. Вот когда можно посмотреть людям в глаза! Конец нищете и невежеству.

Клокотал митинг, бурлил, а Таня будто летела над землей и бросала слова-молнии.

Она призывала разделить восемнадцать тысяч десятин помещичьей земли. Ведь господа помещики удрали.

Но когда на следующий день, 16 января 1918 года, избранные обществом в земельную комиссию (разве мог вообразить Михальцов, что митинг закончится избранием Совета казачьих и крестьянских депутатов в составе двадцати человек!) Стефан Чуб, Макуха, Ничик, Кикоть направились к помещичьим усадьбам, их встретила ружейным огнем господская охрана из карачаевцев и осетин. Рассвирепевшие охранники схватили безоружных депутатов Совета и заперли их в сарай. Явившийся атаман под воздействием местных кулаков приказал сечь плетками народных избранников.

Но в это время возле станичной управы собралось около восьмисот фронтовиков. Ударили в набат. Церковный колокол взбудоражил всю станицу (когда-то так созывали людей только при нападении черкесов или по требованию дедов-старейшин). На площадь вышла вся станица: старый и малый, мужчины и женщины. В зимнем воздухе над площадью повисло облако табачного дыма и пара. Люди заполнили соседние улицы. Мальчишки, в рваных отцовских ватных бешметах, в облезлых прадедовских папахах, облепили деревья, церковную ограду.

На помост вышел старейшина — дед Малецкий. Снял папаху и поклонился обществу. Высокий, сухощавый, черноволосый, только длинная борода серебрится. Из-под кустистых бровей он долго и угрюмо рассматривал пестрое бескрайное людское море.

Наконец грозно пророкотал бас старого казака:

— Кто посмел нарушить наш запорожский закон? Кто хозяин в станице? Мы, старики! Мы избираем атамана и власть! А вы спросили нас? Никаких митингов не будет — расходитесь, пока наши кинжалы в ножнах!

Притихла площадь. Как вдруг на помосте появился казак-фронтовик Ваня Богдан, бросил звонко: