Таня Соломаха

Люди-братья, отрываясь на миг от работы, поднимали головы и, тепло улыбаясь, приветливо махали вслед Марусе и Тане: «Спасибо вам, сестры!..» Маруся Богуславка порывисто обнимает Таню, целует (они уже стоят над Славутичем-Днепром), потом отстраняется:

— Голубка моя! Что с тобой? Как же тебя искалечили! Мученица наша!

Даже голос изменился у Маруси. Он так напоминает чьи-то знакомые интонации. Подруга падает на колени и целует Танины искалеченные ноги. Только теперь Таня вскрикнула: да это же не Богуславка, а Христя Браковая.

— Как же мне залечить твои раны, наша заступница, правда моя? — голосит Христя.

Таня удивленно осматривается: исчезла светлая сказка, и Днепр, и сады. Она лежит на окровавленном холодном полу; из углов каземата на нее сочувственно поглядывают друзья-товарищи, у ног горько плачет Христя Браковая.

— Как ты попала сюда, Христя! — Таня с усилием приподнимается, ее впервые охватывает ужас: беременна же Христя! Последние дни ходит!

А было так: ночью Христя пробралась на хутор к матери, чтобы рожать дома. Попутнинский отряд носится по степям, нельзя ей было в нем оставаться. Так с Василем и условились. Но кто-то из соседей донес атаману, и уже утром в хату ворвались кадеты. Отца, бросившегося на защиту дочери, убили; мать замучили, а Христю привели в штаб. Допрашивал Козликин. Она ничего не сказала об отряде, и ее бросили сюда…

Но не успела Христя закончить печальный рассказ, как за решеткой раздался шум, женский гомон. Какая-то женщина, по голосу — жена фельдшера, про которую говорили, что она ходит на бойню пить баранью кровь, — хрипло выкрикивала: «Дайте нам большевичку! Мы сами расправимся…»

Ворвались часовые-карачаевцы, казаки, поволокли Христю. Таня, собрав последние силы, поднялась, но тупой удар прикладом свалил ее на руки товарищей.

Перед тюрьмой толпились рассвирепевшие казачки в зеленых юбках с кружевами, в атласных телогрейках. Это в большинстве своем были кадетские вдовы, которым хотелось отомстить, сорвать злость, позлорадствовать.

Подстрекаемые фельдшерихой, они требовали у атамана самосуда над красной медсестрой. Им разрешили.

Когда Христя вышла на крыльцо, толпа замерла в нерешительности. Перед ними стояла уже мать — молодая, с румянцем во всю щеку, сильная. Она вся светилась женской красотой и величием: толстая русая коса туго скручена узлом, высокая грудь тесно обтянута вышитой безрукавкой, полные руки налиты силой.

— Бабоньки, — подзуживая, завопила фельдшериха, — бейте суку большевистскую!

Карачаевцы толкнули Христю в толпу.

— Ага, краснопузая, поймалась?!

— Наших поубивали, а сами плодитесь!

— Не дадим! — дохнула самогонным перегаром Шибилистова и замахнулась зубцом от бороны.

Христя отбила удар. Но тут со всех сторон взметнулись кулаки, палки. Христя схватилась за живот, согнулась…

Упивались побоищем. Били кочергой, вырывали волосы, царапали, рычали, кусались.

Христю толкали к обрыву над приурупинскими левадами и, наконец, столкнули.

Потом стояли, прислушиваясь, не решаясь посмотреть вниз.

Как вдруг лихорадочно дернулась толпа — снизу донесся тонкий крик младенца.

— А-а-а!.. Вылупилось. Бей красного гаденыша! — завопила фельдшериха. Она схватила белый камень и кинула вниз.

Шибилистова швырнула зубец. Другие бросали камни.

— Айда!.. — махнула фельдшериха.

И, обнявшись, в растерзанной одежде, возбужденные, захмелевшие от расправы, загорланили какую-то песню. Не пели, а исступленно кричали, пытаясь заглушить жуткую, зловеще повисшую над станицей тишину. И никто не останавливал этих распатланных шлюх. На всю жизнь они будут отмечены проклятием. Капельки невинной крови будут жечь и точить их душу, точно шашель…

…Наступало сумрачное надвечерье, и никто не решался даже посмотреть в сторону обрыва…

* * *

Ароматны осенние рассветы на Кубани.

Первые заморозки серебрят землю; печально увядают сады; воздух насыщен запахами яблок и дынь. Поют петухи, задорно возвещая погожий день, неподвижно стоят столбы дыма над хатами и гремят на ярмарку мажары.

Еще не взошло солнце, как мать послала Шуру по воду для теленка. Девочка вприпрыжку побежала к обрыву. И уже зачерпнув прозрачной ледяной водицы, вдруг заметила промеж осоки чей-то стеклянный взгляд. Это была Христя. Она все-таки доползла до берега; голова свисала в воду, а течение полоскало косы, и они извивались, как живые.

Рукой она прижимала к груди окоченевшее тельце ребенка.

Первый луч солнца тускло засветился в широко открытых мертвых глазах матери.

XXVII

Уже второй день подружки — Раиска и Шура — живут в горячке, охваченные таинственной деятельностью: шныряют по станице, подсчитывают орудия над Урупом, количество пулеметов, казаков, прислушиваются к разговорам.

Позавчера ночью к Ничикам постучалась родственница из Кузьминского, младшая сестра матери, голубоглазая дебелая молодица. Она должна была разведать силы кадетов в Попутной, но вечером, подходя к Воскресенскому, наткнулась на заставу. Белые и не заподозрили в ней разведчика — много людей шаталось по дорогам войны. Ее просто изнасиловали целой бандой.