Таня Соломаха

Подалась в хату, забегала из угла в угол, бормоча: «Агуси, Тарасику, агуси!..» Потом кинулась к соседям:

— Спрячьте моего Тарасика!

Всю ночь она пугала станицу головой братика и своим видом. Поэтому Козликин и распорядился…

Казаки, посланные полковником, нашли ее у церкви. Зинка — простоволосая, окровавленная — одной рукой прижимала голову мальчика, другой колотила в двери.

— Пустите херувима Тарасика! — причитала. — Господи!.. Подлюка, ты спрятался?! Не видишь! Посмотрите, угоднички…. Ха-ха-ха!.. Ангела пустите!

Поодаль дрожали, сбившись кучкой, старухи и деды.

Беспорядочный залп оборвал дикие вопли.

* * *

— Предсмертная агония, — говорила Таня, прислушиваясь к пьяному реву за решетками. — Перед своей гибелью беснуются, гады.

А ее уже не узнавали друзья — истязали комиссара Таню методично, дважды на день. Били свирепо, до бесчувствия… Когда у казаков, обливавшихся потом, слабел удар, их расталкивал Калина и, скрежеща зубами, хлестал арапником. Гекхал, будто дрова рубил, стегал с присвистом, полосовал по голове, по спине, по ногам и пританцовывал. Мстил за неудавшееся сватовство, за ее светлый разум, за песни и любовь к Украине, за агитацию, вдохновляющие пылкие речи и отобранные у кулаков табуны лошадей, отары овец, наконец, — за это гордое молчание.

— Ну, назови, зараза, имена коммунистов попутнинских… Сколько было?.. Где они?.. Кто в подполье ушел? А? Выпустим же тебя… Кого завербовала в Отрадной, Удобной, Гусарной? А! Гадюка! Молчишь?..

Свистела тройчатка…

— Хоть застони, охни, скривись, большевичка проклятая!.. Ты же горишь в мучениях, боль тебя печет, терзает, уже подплываешь кровью… Пусти хоть слезу… попроси… и отпустим…

— Не жди, палач. Большевики пощады не просят… Большевики не плачут… Они радуются, когда беснуется враг — значит, приближается его гибель…

— А-а-а!.. Р-радуешься?.. Ну, тогда подыхай!

Но она жила.

Иногда, словно солнечный лучик, проникал в темные казематы. Это на пороге появлялась Раиска, белокурая, чистенькая сестричка Тани. Она уже повзрослела в свои тринадцать лет, умела подговорить злых охранников, которые за бутылку мутной раки пропускали девочку к Тане.

Она приходила из вольного мира, в который уже не было возврата пленникам. От узелка всегда пахло чуть-чуть подгоревшими пирожками, яблоками, жареным мясом; из бутылочки текли белые струйки молока.

Своими теплыми детскими руками кормила всех.

— Милая, хорошая девочка! Будь же ты здорова и счастлива!..

— А жить ты будешь, как в красивой сказке, — свою жизнь отдаем за это, дочурка. Не забывайте нас, вспоминайте…

Приносила Раиска новости и свежие силы, зарядку для борьбы.

— Ты учишься? — спрашивала Таня.

— Где там… выгнали. Ну и пусть! — Белые бровки сумрачно хмурились, в глазах появлялся горделивый блеск, личико гневно пылало — и во всем ее облике проявлялся смелый соломахинский характер, который приводил девочку в эти страшные застенки, где от одного только вида людей могло в отчаянии разорваться сердце.

— Но ты занимайся дома, Раиска. Я тоже мечтаю учиться. Закончится революция, добьем белые банды — какая жизнь начнется! Мы с Иванкой поедем в Киев. Правда, Иванко?

Его каждый день пропускали сквозь строй, отбили внутренности, и сейчас он лежал неподвижно, прислонясь израненной головой к холодной стене. Улыбнулся Тане глазами, кивнул.

— Будем учиться в Киевском университете. А еще хочется к Ленину поехать, — мечтательно проговорила Таня.

Приподнимались окровавленные головы пленных, на лицах появлялись слабые улыбки, утихали стоны.

— Татьяна Григорьевна… Неужели это будет? Неужели доживем?..

— Доживем, товарищи. Вот придут наши, освободят. Слышите — гремит…

* * *

Это содрогалась земля под Кузьминским.

Врасплох, удачно маневрируя, напал на Кузьминское с востока, из-за кургана, небольшой отряд Володи Шпилько.

Яростью горели бойцы, вмиг смяли волчью сотню, которая не успела даже развернуться боевым порядком.

Грозно мелькнули пики.

— Ломай кадета! — кричит Володя и ловко пикой вышибает из седла офицера.

— Делай шашлык! — гремит Кикоть, нанизывая на пику сразу двоих.

Ловко орудуют копьями знаменитые Скибенко, Дрипа, Чуб. Шкуровцев охватил животный страх, они разбегаются и впрямь, как волки, обнажая подступы к селу, загроможденному обозами.

А на другом конце села, за курганом, только и ждет Володькиной атаки Иван Богдан. Гарцует на тонконогом кабардинце командир вновь созданного 1-го Ставропольского полка. Соколиным взглядом прощупывает ряды бойцов. Много совсем юных, необстрелянных. Надо подбодрить перед боем, ибо шкуровцев — тучи.

— Хлопцы, — поднялся в стременах отважный Богдан. — Чья кровь течет в наших жилах? Вспомните своих дедов! Дрожали перед ними басурманы. Так неужели же мы какую-то паршивую Шкуру не сковырнем?

— На капусту! — заревело червонное казачество.

И, любуясь воинственным видом шеренг, Богдан выхватил узкую кубанскую саблю.

Свистели пули, гудела земля, летели комья белой конской пены, молниями сверкали сабли.