Таня Соломаха

Кто-то ножнами толкнул ее. Девочка ужаснулась: Сергеев! Брезгливо морщась, он спросил у Соньки: «Это чья… Ничика?»

Его физиономия побагровела до ушей, сизые глаза бешено забегали по залу. Есаул вскочил на сцену, затряс кулаками:

— В зале — хохлы! Запах… запах хохлятины… Вы слышите? Урядник!

— Удирай, — прошептала Сонька.

В зале зашумели, всполошились, в углу звякнул кинжал, но Шура уже была на улице.

…Когда первые солнечные лучи пронизали утренний туман, Шура с теткой выходили к Урупу.

Шура все-таки уговорила мать. А когда тетка узнала, о чем довелось услышать этой голубоглазой девочке, так даже с кровати соскочила и стала тоже собираться в дорогу.

Всю ночь пекли хлеб, катали деревянным вальком полотняные сорочки. Шура вспомнила, что табак — это слабость отца, и достала с чердака ароматные связки табачных листьев, завернула их в чистое мужское белье. «Скажем, что идем менять», — предлагала Шура, поднимая узел, а Ничиха плакала, целовала дочку и, благословляя, просила сестру защитить ее. В холодной мгле провела обеих к левадам.

— Стой!.. — это застава у мостика.

За пулеметами, на бурках лежало несколько лабинских и попутнинских казаков. Некоторые уселись на мостике.

— Куда?

— На хутор менять.

— А это? — кивнули на Шуру.

— Племянница, в гости…

— Тю! — послышалось с мостика. — Так это же та самая молодичка… сладенькая! — И станичник сплюнул в речку. Загоготали, забросали бесстыжими вопросами.

Забилось сердце у Шуры: «А что если сейчас начнут в узле копаться? А вдруг узнают ее, дочь партизана?» Но обошлось.

Благополучно прошли через Воскресенку; даже на горе, возле ветряков, где установлены батареи, их не остановили. Вышли в степь — вздохнулось свободнее.

Начинался тихий солнечный день. Уже в прикаспийских степях свирепствовали черные бури, засыпая песком заболевших тифом бойцов, которые тянулись к Астрахани; уже замерзли озерки в калмыцкой пустыне, а на Кубани еще было на исходе бабье лето.

Плыла паутина и щекотала спутниц: Шуру и ее тетку. Вдогонку им беззаботно высвистывали суслики — толстые: много теперь пищи в степи. В прозрачной прохладе неба кружили орлы, высматривая добычу. Низко летали дрофы, прячась в полыни.

На горизонте уже косматились, сгущались тучи, предвещая осеннюю слякоть.

Шура шла бодро: одеревеневшие на рассвете ноги теперь согрелись от ходьбы. Но тетка, хватаясь за живот, часто садилась отдохнуть, поэтому шли долго.

За Чайчиным хуторком из почерневших будыльев[25] подсолнечника вылезли два казака, лениво крикнули:

— Что несете?

— Белье… женское, господа… Менять будем…

— А рака есть?

— Да уж для вас, господа хорошие…

И предусмотрительно припасенная бутылочка очутилась в руках казака.

— Катись!..

Но не успели спуститься в овраг, как навстречу из-за пожелтевшего кургана показалась кавалькада в бурках. Горят башлыки, угрожающе покачиваются пики, блестит богатое оружие казаков. Шли походной рысью, нестройно пели, качаясь в седлах. Старинная песня, трагичная, сложенная еще кубанским кошевым Антоном Головатым:

Годи вже нам журытыся — пора пэрэстаты,Заслужилы вид царыци за службу заплаты…

По излюбленной богачами песне можно определить — кадеты.

— Пьяные бандиты, — побелела и без того бледная тетка. — Слушай, Шурочка, может, они привяжутся ко мне… Так ты беги… Слышишь? К отцу… Доберись…

«Доберись, доберись…» Девочка перебросила мешок с плеча на плечо, и вдруг четко застучало в голове: «Девять орудий… двенадцать тачанок… четыреста казаков из Армавира… выступают завтра на рассвете… на рассвете… внезапно…»

Впереди ехал стройный, сухощавый бородач.

— Красных видели? — сердито спросил он у путниц. Бурка сползла с одного плеча, на нем серебрился погон. — Есть там красные? — Он махнул арапником в сторону Попутной.

— Нет, господин офицер, там везде… наши, — ответила тетка.

— Наши, наши, — закивала Шура, радуясь сообразительности тетки.

Взгляд офицера потеплел, он приложил руку к папахе: «Благодарствуем».

— Пово-о-од!.. — команда, и кавалькада тронулась.

И опять песня:

Подякуем царыци, помолымось богу,

Що вона нам показала на Кубань дорогу.

Отдаляясь, песня замирала в бескрайных просторах.

Неспокойны, тревожны дороги революции: не прошли Шура с теткой и четырех перегонов, как их встретили трое верховых. На папахах красные ленты.

— Кадетов не встречали, люди? — спросил один.

Тетка недоверчиво оглядела казаков. Нет, это не попутнинские. Может, летучий отряд ставропольчанина Афанасенко, который летая на тачанках, соприкоснулся крылом с Кузьминским трактом, а может, белые, переодетые…

— Мы ничего не видели, — на всякий случай ответила тетка.

Но Шура не вытерпела.

— Встречали, встречали белых, — выпалила она. — Вон-вон поехали девять с пиками. И в Чайчином тоже есть — засели в бурьянах…

Тетка толкнула девочку, но верховые тронули повода, и уже издалека долетело: «Спасибо, дочка!»

И опять кубанские степи, межи, заросшие бурьяном, пожелтевшие курганы и разбойничий свист сусликов вслед.