Таня Соломаха

— Дарите краденое?

— То есть?

— Уже больная, сажала их батрачка… Вот ее слезы… Выхаживала…

— За плату же!

— За подаяние!

Калина умолк, охваченный яростью. «Кривляется, гимназические вольности. Но ничего, попадешься мне!..»

И, любезно улыбаясь, он неожиданно заговорил:

— Вы, Татьяна Григорьевна, догадываетесь, какая волшебная сила привела меня к вам? Меня давно волнует мечта…

— Нет, этого не будет. Нам не по пути, сударь, — ответила Таня Калине, выслушав его слащавые объяснения.

Гордостью светились глаза старого Соломахи: он восхищался дочерью.

Жених выбежал, а на столе осталась черная бутылка, отбрасывавшая тень на белую скатерть.

Смерть Марии Емельяновны, холодное равнодушие господ к судьбе простых людей, трагедия милого Иванки («Ушел казак, и сердце мое унес с собой»), наглость Калины — все это как бы подкосило Таню. Она бессильно приникла к отцу, закрыла глаза:

— Как же долго вас не было, папа!..

Крепкий и спокойный, он, казалось, излучал бодрость, от него веяло силой и уверенностью. Таня отдыхала на отцовской груди, а перед ее глазами проносилось детство на Полтавщине: звонят в набат, пылает господское имение, и возбужденная толпа людей куда-то идет, идет за отцом, а он что-то кричит, рассказывает — большой, радостный… Давно это было… Почему люди шли за отцом, в чем его сила?

Но в комнату вбежали сестры и братья, окружили Таню, и воспоминания прервались.

— Калина получил гарбуза? — искрились глаза у Миколы.

— Ты правильно ответила ему: «Не по пути», — говорил Григорий Григорьевич. — Самому мне, конечно, неудобно было показать ему от ворот поворот. Это твое дело. Но я согласен: лучше выйти за чабана.

И, глядя куда-то, словно сквозь стены, он мечтательно произнес:

— Скоро наступит время, когда чабаны станут большими людьми.

Маленькая Раиска вертелась под ногами, толкала всех.

— Папа, а я как вырасту, так выйду замуж за офицера. Ага! — показала она язычок Тане.

Отец ласково усмехнулся:

— Пока ты вырастешь, доченька, господ офицеров уже не будет.

* * *

Когда семья укладывалась спать, затрезвонил колокол на пожар. Таня выбежала на крыльцо и онемела: горела беленькая хатенка Опанасенков. Это налетели гайдуки помещика Сергеева во главе с его сынком. Не найдя Ивана, разъяренный Петер приказал поджечь хату.

Бушевало пламя, во дворах выли собаки, где-то кричал перепуганный ребенок. На улице суровым, угрюмым полукругом стояли безмолвные станичники. Каждый из них приехал на Кубань, гонимый нуждою. Но и здесь земля была в руках богачей, таких как Сергеев, в доме которого сейчас блещут огни. Хатенка же батрака горит у всех на глазах.

Стояли, охваченные гневом. В трепетных бликах пламени их лица казались еще более мрачными. Высоко в небо взлетали искры, предвещая большие пожары…

III

После покрова, с первых дней октября начались, наконец, занятия.

Таня была направлена в двухклассную школу для иногородних[1]. Учебный год здесь начинался скромно. Если в казачьей школе перед уроками богатые родители устроили традиционный пышный банкет, то в Таниной школе после торжественного молебна ученики тут же разошлись по классам. Поп и станичный атаман поспешили уйти, а родителей и вовсе не было. В зале, у мрачного иконостаса, под лампадками остались учителя: Таня, Калина и голубоглазая стройная Тося Татарко. Когда Калина грозно двинулся в свой замерший от страха класс, панна Тося улыбнулась Тане и, хотя была еще мало с ней знакома, крепко пожала руку: «Желаю успеха, Татьяна Григорьевна, будьте храброй, не волнуйтесь…»

Из-за дверей 2-го класса, как суслики, выглядывали мальчишки — стояли на страже. Увидев приближающуюся учительницу, они шмыгнули в класс.

— Новая учительница-а!.. — загудело, засвистело и утихло.

Открывала дверь, точно в пустоту. Напротив двери — окна настежь, и на Таню пахнула волна душистого утра: медвяный запах спелых яблок, щекочущий душок свежего конского навоза и пресное дуновение степи. Было видно, как на площади, против управы гарцевал казак в черной черкеске. Он скакал на вороной кобыле к глиняной бабе и заносил саблю, которая ослепительно сверкала на солнце. У церкви греблись куры, а какой-то старичок, проходя через площадь, кланялся золотым крестам. Таня совсем еще по-детски позавидовала и беспечному казаку, который обучался своему жестокому ремеслу, и старичку, и даже тем суматошливым птицам. Но еще миг — и все исчезло: она вошла в класс, сделала шаг в новую жизнь.

Класс шумно встал. Таня посмотрела перед собой, как сквозь туман — ни одного лица разглядеть не могла. Что-то большое, таинственное дышало на нее и выжидало. Таня, кажется, поздоровалась, — но нет, смогла лишь пошевелить высохшими вмиг губами, а в ответ ей это «что-то» дружно откликнулось и замерло. Тишина. Слышно, как высвистывает сабля на площади и храпит конь.

Долго шла к столику, постукивая каблучками, и эти несколько шагов отозвались в сердце выстрелами.