Татьянин день. Иван Шувалов

   — Верно, господа, его превосходительство проявляет о нашем университете попечение, заслуживающее самой высокой нашей благодарности. Вот и теперь мы направляемся в столицу исключительно на его счёт. Так что ответим же на такое попечение глубокими познаниями в науках. Я надеюсь, что вы убедите господина куратора в том, с каким прилежанием вы обретаете знания в храме науки, основанном и продолжающем существовать благодаря заботам любезной нашей государыни Елизаветы Петровны и предстательству и попечительству его превосходительства куратора.

Едва отдохнув после более чем недельного пути, всё ж утомившего юных путешественников, несмотря на их молодость, гимназисты отправились в дом того, о ком так вдохновенно говорил им в дороге директор.

Петербург поразил тем, что ничуть не был похож на Москву. Улицы были прямые, словно расчерченные под линейку, и во всех частях города — вода, текущая каналами. А многие дома выглядели настоящими дворцами. Фасады их были с огромными окнами и увенчаны разными изваяниями, что никак не напоминало приземистые московские палаты. Да и встречные прохожие отличались своим видом — всё больше военные.

По дому куратора шли гуськом, друг за дружкою, только что не держась за руки. И головы поворачивались, словно были на шарнирах — то к одной стенке, то к другой. Потому что и слева и справа на них глядели из позолоченных массивных рам картины, одна другой роскошнее и красивее.

Шувалов... Тож, как и их директор, по прозванию Иван Иванович. Это они знали. И знали ещё, что он самый, должно быть, влиятельный и всесильный человек при дворе. Как не раз слышали они, московские гимназисты, от родителей своих, близких родственников и просто знакомых, самое важное лицо при государыне императрице, принимающее важные решения самолично, даже ей подчас о них якобы вовсе не докладывая. Но каков он из себя, этот важный вельможа?

Братья Фонвизины, как и другие гимназисты, помнили праздничный день, когда происходило торжественное открытие университета. Поначалу их повели в Казанскую церковь, где у иконы Казанской Богоматери был отслужен молебен. Затем в университетском доме состоялось чтение лекций видными профессорами. Первая была по-латыни, другие две — на немецком и французском языках и только одна — на русском наречии.

Для почётных гостей накрыли столы с угощениями, а они, будущие студенты и гимназисты, высыпали на улицу, где во всю ширь неба была возжжена иллюминация.

В огнях был изображён Парнас, на котором Минерва восхваляла императрицу российскую, а купидоны писали в небесах имя основателя университета Шувалова. Тут же изображались пальмовые ветви и лавровые венцы, долженствующие изображать награды будущим университетским питомцам за их успехи в науках.

В большой комнате о семи венецианских высоких окнах вереница гимназистов остановилась. Директор их быстро направился к дальней стене, где за столиком сидели двое. Оба высокие ростом. Только один из них ещё стройный и статный, другой — несколько грузноватый и годами постарше.

Тот, что был помоложе, лет так тридцати, наверное, с небольшим, быстро встал и пошёл навстречу Мелиссино.

   — Ваше превосходительство, любезнейший Иван Иванович, честь имею доложить вам, что я и мои воспитанники по вашему вызову прибыли, — проговорил, точно отрапортовал, директор университета, по званию офицер, сам бывший воспитанник Кадетского корпуса.

«Шувалов! — пронеслось у каждого из гимназистов в голове. — Так вот он каков: красив и представителен, лицом добрый и ласковый».

И точно: голосом приятным Шувалов произнёс:

   — Милости прошу и вас, Иван Иванович, с вашею дражайшею супругою, и питомцев ваших быть моими гостями. Не устали, не застудились в дороге? Нуте-ка представьте мне лучших ваших учеников.

Каждому, кого называл директор, куратор подал руку. И представил как раз в это время подошедшего от стола грузного, в распахнутом кафтане господина с широким и тоже добрым лицом.

«Ломоносов», — повторил каждый про себя названную фамилию и ахнул от восторга: это же он, первый наш учёный!

Подошли все к столу, на котором — яблоки, груши и даже ананасы, коих никто до этого не только не едал, но и не видел.

   — Угощайтесь! — Хозяин дома обвёл рукой стол со снедью и, взяв тонкий ломтик ананаса, показал, как надо кушать сей диковинный фрукт.

Денис откусил от ломтика и не сдержался:

   — До чего вкусен и нежен! Наверное, сии ананасы ели патриции в Древнем Риме.

   — Вы, верно, учитесь по-латыни? — живо оборотился к отроку Ломоносов.

   — Да, я учусь читать и писать по-латыни, — ответил Фонвизин.

   — О, латынь — это язык науки, язык всех учёных Европы! Без неё невозможно развитие никакой теории и даже практики, — с восторгом произнёс Ломоносов. — А возьмите классическую поэзию Древнего Рима, — что за чеканный, словно отлитый из чистого золота, звучный и ясный язык! Ну-ка, ответьте мне, чьи это слова, чьё выражение? — И Ломоносов произнёс: — « Дурате, эт восмет ребус сервате секундис».

   — А! — обрадованно воскликнул Фонвизин. — Это Вергилий[17]. И слова его означают: «Имейте терпение и готовьтесь к благим делам».