Татьянин день. Иван Шувалов

   — Верно. Ну-с, а вот это? — продолжал Ломоносов. — «Аткве интер сильвас академи кверере верум».

   — «Ищите истину под сенью академии». — Юноша стал пунцовым от удовольствия. — Сии слова сказал когда-то Гораций[18].

   — Похвально, весьма похвально! Однако оставим экзамен, — засмеялся Ломоносов. — Я, чаю, вам и в гимназии надоела зубрёжка. Давайте-ка лучше налегайте на угощения. По себе ведаю, каков бывает аппетит у отроков, у коих не всегда еды вдосталь. И всё ж добавлю от себя вам пищи для ума: «Арс лонга, вита бревис».

   — Вы, надеюсь, поняли, мои юные друзья, мудрость сего высказывания Гиппократа[19]: «Жизнь коротка, а учиться надо так долго», — вступил в разговор Шувалов. — Гиппократ был грек. Но оставил нам свой завет, который всегда приводится по-латыни.

   — Неужто теперь перейдём и к грекам? — пошутил Ломоносов. — Ведь тот же римлянин Гораций наставлял нас: «Обращайтесь к страницам греков и днём и ночью».

   — Полагаю, Михайло Васильич, что каждый из наших с вами сегодняшних гостей весьма преуспел в какой-либо отрасли человеческих знаний, коли все они аттестованы директором как в высшей степени преуспевающие ученики, — произнёс Шувалов. — Надеюсь, что её императорское величество останется довольна вами, мои юные друзья. Государыня нынче же соизволила принять вас в своём дворце. Сия высокая честь, несомненно, свидетельствует о том, как высоко императрица оценивает плоды просвещения и как её величество уповает на ваши знания и таланты, кои так необходимы нашему отечеству. Не так ли, любезный Михайла Васильич?

   — В науках — будущее России. В таких сынах её, как вы, вступивших на стезю знания, — произнёс Ломоносов. — Однако поскольку я не токмо учёный муж, но и пиит, стремящийся силою слова прославлять могущество нашей державы, то позволю адресовать вам, первым семенам, взошедшим на университетской пашне, следующее стихотворное моё приветствие:

О вы, которых ожидает

Отечество от недр своих И видеть таковых желает,Каких зовёт от стран чужих,О, ваши дни благословенны!

Дерзайте, ныне ободренныРаченьем вашим показать,Что может собственных Платонов И быстрых разумом НевтоновРоссийская земля рождать...

Во дворец императрицы пришли уже окрылённые и воодушевлённые. Но всё равно роскошь и прелесть распахнувшегося пред ними вновь поразили. И вновь в головах возникло: «А она, государыня, как примет нас?»

Но здесь прежде всего бросились в глаза доброта и приветливость, отобразившиеся на лице государыни. Каждого, кого подводили к её руке, Елизавета Петровна встречала улыбкой и говорила несколько приятных слов.

У Дениса было спрошено, кем он намерен стать, когда выйдет из университета.

   — Меня влечёт сочинительство. Пробую переводить иностранных авторов, ваше императорское величество, — просто высказал Денис то, что до сих пор, наверное, не говорил никому и дома.

   — Ну а ты? — обратилась государыня к следующему. — По фамилии Потёмкин? Так чему мечтаешь посвятить себя, отрок Потёмкин Григорий?

   — Люблю читать церковные книги. Знаю греческий, — опустил он голову. — Разве сие предосудительно, ваше величество?

   — Господь с тобою! Служение Господу так же почётно и необходимо, как поприще военное или статское, — перекрестилась императрица. — Однако выбор стези служебной у каждого из вас впереди. А дабы поднять престиж университета Московского и его гимназии, я повелела уже ныне пожаловать каждого из вас военным чином.

Так, самый старший из гимназистов — Борис Салтыков был произведён в армейские прапорщики, в капралы конной гвардии — Григорий Потёмкин, а Денис и Павел Фонвизины — в сержанты Семёновского полка.

Что ж, не каждый из них воспользуется сией привилегией. Одни, как Фонвизин, и вправду проявят себя в сочинительстве, оставив выдающийся след в отечественной словесности. Другие, борясь промеж духовным своим призванием и выпавшей неожиданно военной стезей, обретут и высшие воинские чины. Речь здесь конечно же о фельдмаршале и светлейшем князе Григории Потёмкине, ныне же пока ученике университетской гимназии...

Нераскаявшаяся грешница

Ещё не вступив в соприкосновение с прусскими войсками, фельдмаршал Степан Фёдорович Апраксин вдруг почувствовал, что попал в положение, из коего путь лежал лишь к полной конфузии.

И дело было не в той войне, в которую он должен был вступить здесь, на полях Восточной Пруссии, а в том невидимом сражении, что велось там, в Петербурге.

Степан Фёдорович, коему шёл пятьдесят пятый год, хотя и казался с виду воинственным мужем, но был таким же мирным фельдмаршалом, не выигравшим до сих пор ни одной битвы, как и другие никогда не воевавшие фельдмаршалы — Разумовский и Трубецкой. Однако для канцлера Бестужева он являлся единственною опорою и надеждою.