Татьянин день. Иван Шувалов

   — Вы получили от господина Вольтера письмо? — Тень траура окончательно покинула Екатерину Алексеевну. Напротив, в её лице появились признаки любопытства или, скорее всего, неподдельного интереса, коий она обычно проявляла к самым разносторонним вещам. — Письмо вы получили недавно? Интересно, что же сообщает он вам, этот знаменитый фернейский отшельник?

Письмо находилось в кармане камзола. И теперь, когда они так по-домашнему сидели за чайным столиком, Шувалову вдруг захотелось эти листки достать и зачитать вслух. Но он почему-то этого не сделал.

Действительно, письмо ведь было адресовано ему лично. А кроме того, содержало оно не то чтобы нечто секретное, но выражения и слова, которые могли бы как-то неверно быть истолкованы его собеседницею.

«Ваше намерение, — обращался к Шувалову его давний и дальний друг, — исключительно посвятить себя наукам вполне достойно философа... Отчего вы не путешествуете? Впрочем, я говорю эгоистически: в этом случае, может быть, придётся мне увидеть вас, и я буду иметь счастье беседовать с человеком, которого письма доставили мне столько удовольствия... Старость не позволяет мне ехать к вам; вы же молоды, и благоприятный климат укрепит ваше здоровье, если оно сколько-нибудь ослабло... Если бы вы определились куда-нибудь посланником, это сократило бы находящееся между нами пространство. И, несмотря на все болезни мои, я поспешил бы доставить себе утешение личной беседой с вашим превосходительством».

Сколько раз говорили они, действительный камергер двора и великая княгиня, о его, Вольтера, произведениях. И вот теперь, когда каждое слово следовало обдумать, прежде чем его произнести вслух, — такое более чем дружеское письмо! Письмо не к ней, а к нему. Куда там зачитать Вольтеровы строки — одно уже упоминание о письме оказалось достаточным, чтобы вспыхнула ревность.

— Я иногда вспоминаю те дни, когда мы с вами не раз обсуждали Вольтеровы творения, — произнесла Екатерина. — И мне приятно, что это я, тогда совсем юная, приохотила вас, камер-пажа, к чтению французских философов. Вы ведь благодарны за те доверительные разговоры, кои мы с вами вели, обсуждая прочитанное?

Он на мгновение растерялся, услышав, как она всё поставила с ног на голову.

«Позвольте, но когда она открыла мне сей удивительный мир философов и поэтов? Разве не было всё как раз наоборот: вместо дешёвых и бульварных романов я надоумил её взять в руки книги, кои обогатили бы её ум, заставили зрело и глубоко судить о том, что открылось пред нею. И что это — женская непоследовательность, присущее им кокетство? Женская душа для меня — тайна. Я всегда робок при встрече с ними, существами другого пола, поскольку у меня совершенно нет никакого опыта. Однако в нынешнем случае сказался не просто женский характер, а натура, предназначение которой — повелевать. И не допускать рядом с собой никого, кто бы мог превзойти её хотя бы в одном, даже малозаметном качестве. Не это ли стало тою основною причиною, что она так уверенно вступила в борьбу за трон и одержала в этой борьбе блистательную победу? Но разговор, на который теперь навела меня она сама, видимо, не случаен. Какова же его причина?»

   — Я не хотела показаться назойливой и нескромной, но признаюсь откровенно, пригласила вас с одною затаённою мыслью — подать мне совет и оказать, коли это возможно, небольшую помощь.

   — С удовольствием, ваше величество! Я весь внимание, — искренне обрадовался Шувалов тому, что она сама вывела его из неловкого положения, в котором он оказался.

   — Дело, в сущности, самое простое. Когда-то моя тётушка — светлая ей память! — через вас обратилась к господину Вольтеру с предложением, чтобы он составил историю Петра Великого. Моего, так сказать, деда. Помнится, он живо откликнулся на сие поручение и что-то, кажется, прислал в Санкт-Петербург из своих сочинений на эту тему. Но в целом виде его труд у нас так и не был издан. Напомните мне коротко обстоятельства сего дела. Благо, что наш разговор как-то сам по себе коснулся сего выдающегося писателя.

   — Смею напомнить вашему величеству, что господин Вольтер сам, ещё задолго до предложения императрицы, заинтересовался деяниями великого государя. И лишь затем государыня попросила меня вступить с ним в переписку. Собственно говоря, сия история такова...

Интерес к Петру Великому у Вольтера возник ещё в тридцатые годы, когда он взялся писать «Историю Карла Двенадцатого». К этому времени он, Франсуа Мари Аруэ, сын парижского нотариуса, был уже известным поэтом. При дворе Людовика Пятнадцатого ему дали звание камергера, и он занял должность историографа. Однако король и особенно маркиза Помпадур большею частию использовали его для сочинения парадных пьес и любезных од. Потому Вольтер был вынужден буквально бежать из Франции и оказался у короля прусского.