Театр эллинского искусства

Этим сюжетом воспользовался Копенгагенский Мастер, расписывая краснофигурную гидрию в 470‐х годах до н. э. Медея и Эсон, глядя друг на друга, стоят по сторонам большого лебета, утвержденного на треноге над пылающим огнем[426]. Из лебета высунулся баран, загипнотизированный волшебницей, которая окропляет его снадобьем (ил. 206). На Медее длинный хитон с очень широкими рукавами по локоть и гиматий, крупные плавные складки которого придают ее стройной фигуре величавость. Лицо строгое, с тяжелым подбородком. Оттого, что черная радужка со светлой точечкой зрачка примкнута к раскрытому внутреннему уголку миндалевидного глаза, чувствуется напряжение, с которым Медея ловит смысл повелительного жеста седовласого Эсона, который встречает взглядом ее взгляд, при этом указывая на барана. О чем этот бессловесный разговор? Ни высунувшийся из лебета баран, ни повелительное указание Эсона не относятся к чуду его омоложения. Я думаю, здесь изображен инсайт Медеи: ей привиделся Эсон в прежнем старческом облике, и у нее возникает идея, как отомстить другому старцу — Пелию.

На Великие Дионисии в 431 году до н. э. в Афинах была поставлена «Медея» Еврипида. У знаменитого драматурга было только два соперника — сын Эсхила Эвфорион и Софокл. Еврипид занял третье место, что было равносильно провалу.

Это неудивительно. Разве могли афиняне принять пьесу, в которой вместо переживания захватывающих перипетий, порождаемых «мощной духом» ясновидицей и волшебницей, им предложили вникать в душевные терзания высокородной варварки, настолько уязвленной изменой мужа, что в мстительном пароксизме она губит соперницу (что приводит к гибели и ее отца — коринфского царя) и убивает своих детей? Несмотря ни на мастерски сочиненные монологи и диалоги, ни на то, что действие происходит в Коринфе, где, разумеется, «всё не так, как у нас Афинах», ни на ксенофобское подчеркивание варварского происхождения и обусловленного этим необузданного нрава героини, Еврипидова Медея, не обладающая «мощью духа» мифической Медеи и неспособная удержать аффект в рамках моральных норм полиса, которому драматург предъявил свое сочинение, не заинтересовала публику. Слишком уж умышлен, экстравагантен, безжизнен был ее образ.

Думаю, сказочный финал — поданную Гелиосом колесницу, на которой его внучка уносится из Коринфа, взяв с собой тела детей, — Еврипиду пришлось включить в действие из‐за того, что без deus ex machina у него получалась бы Медея, в глазах современников совершенно недостойная дарованного ей Герой бессмертия на Элисийских полях, где она станет женой Ахилла[427]

. Мораль автора неожиданно меняется: начав с порицания необузданных страстей, он завершает напоминанием, что человек предполагает, а бог располагает.

Против чаянья, многое боги дают:Не сбывается то, что ты верным считал,И нежданному боги находят пути;

Таково пережитое нами, —

завершает хор трагедию. Но и финальное вторжение мифа в психологическую драму не могло спасти ее от провала. Ведь в Афинах знали, что Медея не убивала своих детей: коринфяне издавна искупали жертвоприношениями и обрядами древний грех своих предков — убийство детей Медеи у алтаря Геры Акрийи. Эта традиция дожила в Коринфе до римских времен[428].

Неудивительно, что в Аттике не появилось ни ваз, ни скульптурных произведений, которые были бы посвящены Еврипидовой «Медее». Однако по мере приближения к концу V века до н. э. художники всё с большим увлечением придумывали для Медеи роскошные «восточные» наряды, подчеркивая ее варварское происхождение и тем самым выделяя ее среди других персонажей, причем не только в вазописи.

В берлинском Старом музее хранится римская копия императорского времени с мраморного рельефа V века до н. э., которым было украшено некое сооружение на афинском Акрополе[429]. На прямоугольной плите, немного вытянутой в высоту, изображены Медея и дочери Пелия у пресловутого лебета (ил. 207). Известны еще три почти одинаковые римские копии. На одной из них у Пелиады, стоящей справа, в правой руке не лавр, а нож. Но и веточка лавра не освобождает ее от тяжелого раздумья: неужели их отец станет молодым, как эти листочки? Развязка известна по мифу, но не по его скульптурной версии. Что в лебете — баранина или человечина? Откроет ли Медея, легким шагом подошедшая к котлу, коробку с чудодейственным снадобьем? Обманщица бросает на сомневающуюся испытующий взгляд из-под нахмуренной брови. Лицо у Медеи классически-эллинское, однако одета она по-персидски: поверх хитона наброшен плащ-кандыс, на голове малахай с кокошником.