Театр тающих теней. Конец эпохи

Дверь с лязгом и грохотом открывается.

– Данилина! Анна Львовна! На выход!

Ее вызывают одну из всей камеры. Молодые поэты больше из разночинцев, из торговцев, кто-то из мещан. Она одна здесь дворянка. Наследница. Дочь контрреволюционерки. Она долго жила в белой оккупации.

Ее вызывают одну.

– Идите к Горькому, если прежде нас выйдете! – настоятельно требует Муся. – Мы как выйдем, присоединимся!

Хочет Анна быть такой как Муся. Уверенной, что выйдет, что они все выйдут. Но не получается.

– Руки за спину. Двигайся вперед! – Конвоир подталкивает в спину. Ведет по длинному гулкому коридору между камер, потом по лестнице два пролета вверх и снова по длинному коридору. – Стоять! Лицом к стене. – Стучит в дверь. – Арестованная Данилина доставлена.

– Не арестованная, а задержанная. Заводите.

Голос резкий, незнакомый. Анна входит, боясь поднять голову.

– Мы разобрались, что вы оказались в помещении арестованного Гумилёва по работе и совершенно случайно.

Разобрались… Случайно… Она не арестована…

Поднимает глаза. Видит незнакомого мужчину характерного чекистского вида за огромным дубовым столом. Справа за приставным столиком тот самый чекист, который вел опись в гумилёвском предбаннике.

Слева…

Слева комиссар Елизаров… Раскуривает очередную папиросу. Далеко не первую, судя по количеству окурков в пепельнице перед ним.

– Кирилл Леонидович нам всё объяснил. Можете быть свободны!

Кирилл пожимает руку главного чекиста, поворачивается и подталкивает ее к выходу из кабинета. И, крепко, до боли взяв под руку, быстрым шагом ведет по бесконечным коридорам страшного дома на Гороховой, не запутавшись в этих коридорах ни разу – откуда он точно знает, куда вести?

Тяжелая дверь на улицу распахивается, и яркий утренний свет после блеклого электрического освещения камеры и кабинета бьет ей в глаза.

Она свободна!

Кирилл освободил ее!

Она вернется к своим девочкам!

– Садись в авто! – Кирилл открывает перед ней заднюю дверцу, захлопывает и обходит авто, чтобы сесть впереди рядом с шофером.

Кирилл освободил ее. А остальных?! Что с остальными студийцами и поэтами, которые зашли в предбанник так же случайно, как и она? Что с самим Николаем Степановичем? Может ли она теперь спрашивать об остальных? Или безопаснее промолчать и вернуться домой к дочкам?

Может ли она спрашивать? И может ли она не спросить?

– А остальные?

Кирилл поворачивается к ней, не понимая.

– Какие остальные?

– Там… в камере… студийцы и поэты… Такие как я… Зашли случайно… И сам Гуми…

Кирилл резко ее обрывает.

– Остальные-остальные! Нет бы ехать домой, двое суток не спал! Ей остальных подавай! – Командным голосом отдает распоряжение то ли ей, то ли шоферу: – Ждите! – И, громко хлопнув дверью авто, снова скрывается за тяжелой дверью страшного дома на Гороховой, 2.

Зачем она сказала про остальных, мучается теперь Анна. Что, если Кирилл не вернется, не выйдет из этих страшных дверей? Что как чекисты обвинят и комиссара Елизарова в причастности к заговору? Зачем она сказала про остальных?

Но как она могла не сказать?

Время растянулось, стало вязким. Сколько прошло минут, часов? Время растянулось.

На улице уже совершенно светло. Люди, телеги, машины снуют туда-сюда по Гороховой, стараясь пройти-проехать как можно быстрее мимо страшного дома. Людей и машин много – когда выходили, на улице почти никого не было. А теперь день. Шофер раза два уже куда-то отходил за дальние заборы «поссать».

Время растягивается до бесконечности. Пока наконец не сжимается. И из тяжелых дверей один за другим не появляются студийцы и поэты – Муся, Вова, Лиза, Лёва и другие. Такие же веселые, как в камере, будто не договорившие друг с другом. Анна вжимается в заднее сиденье авто, не хочет, чтобы поэты увидели ее в комиссарской машине возле Гороховой, 2.

Проходят, не заметив. Вместе, бурно обсуждая текст коллективного поручительства. Идут в сторону ДИСКа все, с кем она просидела в камере эту ночь.

Только почему-то Константиниди среди них не было. И нет… Константиниди, который всё время вертелся вокруг Гумилёва, ровно в день его ареста оказался не рядом с ним… Напротив, поспешно выходил из ДИСКа и быстрым шагом уходил по Невскому ровно в тот момент, когда в елисеевской бане арестовывали Николая Степановича, а после задерживали всех и каждого, кто входил в отведенные ему комнаты.

Константиниди входил в эту дверь много раз за день. Каждый день. И ни разу не вошел вчера? Не попал в число задержанных поэтов. Как такое может быть?

– Разобрались с твоими «остальными»! – говорит, садясь на переднее сиденье, Кирилл.

– А Николай Степано… – начинает было Анна, но Кирилл резко перебивает ее:

– Домой!

И, повернувшись, смотрит так, что Анна понимает, лучше промолчать. Кирилл очень тихо добавляет:

– Он не здесь. На Шпалерной.

Анна не знает, хорошо это или плохо, что на Шпалерной. Гороховой, кажется, стращают сильнее.

– Откуда ты… Откуда вы узнали… где я? – На людях с комиссаром Елизаровым она всегда на «вы».

– Отец позвонил. По секретному номеру, который я оставлял ему на крайний случай. Даже когда горничная Зина умерла и он остался один, отец не звонил, а сегодня…