Театр тающих теней. Конец эпохи

Почему Анне так неприятно, что Константиниди с профессором географии всё время крутятся вокруг Гумилёва? Хотя Таганцев в последние дни не появляется, даже странно. Но Константиниди всегда на месте.

У Николая Степановича много учеников, вечно окружают его после семинаров и набиваются в предбанник той елисеевской бани, в которую он с женой Аней Энгельгардт всё же въехал в начале лета.

Вокруг Гумилёва всегда толпа. Но почему Анне так неприятно, что Антон среди них? Что Константиниди рядом, что-то протягивает Гумилёву, какие-то папки с бумагами передает. Вьется.

Гумилёв при всем его величии порой в игры со студистами играет. И уверяет:

– Проживу до девяноста лет. Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше! Напишу кипу книг! А всё потому, что я люблю молодежь, со своими студистками в жмурки играю и сегодня играл!

На семинаре Гумилёва Антон не может ничего своего прочитать. И в первый раз после возвращения Анна жалеет Константиниди – всё как у нее. Не идут стихи, и взять неоткуда.

Дальше всё идет своим чередом. Работа. Девочки. Попытки выгодно отоварить карточки и достать чуть больше еды, и хоть как-то ее приготовить. Неловкие попытки накормить двух мужчин, которым не пристало есть только суп и кашу. Оставшийся без прежде ухаживавшей за ним кухарки, Леонид Кириллович в своем инвалидном кресле небольшой помощник. Никогда прежде не готовил, как в той старой жизни не готовила и Анна. Теперь вместе по найденной на полке книге Молоховец пытаются найти рецепт, хоть сколько-нибудь подходящий под их скудный набор продуктов, и хоть как-то разнообразить меню. Девочки, давно забывшие – Оля, – и не знавшие – Ира, прежних яств, воспринимают их кулинарные эксперименты то с восторгом, то с сомнением.

– Траву с улицы в суп?!

Кирилл никогда не обращает внимание, что глотает, хоть черствую корку хлеба ему положи, хоть медовый коржик, который Анне удалось унести с поэтического вечера в ДИСКе – платившие деньги гости чудом не доели, и ей досталось. Но с Кириллом сколь ни старайся – не заметит. Если совсем уж несъедобно, просто отодвинет в сторону, но и за кулинарный подвиг не похвалит.

Попытки достать продукты. Готовка. Занятия с Олей и Ирочкой, которые в большей мере Леонид Кириллович берет на себя. Стирка руками, отчего ее ладони становятся красными и шершавыми. И долгие вечерние разговоры с Леонидом Кирилловичем. Обо всем на свете. Об отце, о муже, которого профессор знает по университетской жизни. Об истории. О принятии того, что происходит с тобой и с миром. И попытки понять, знает ли Леонид Кириллович про нее и Кирилла?

И рассказы переживших голод здесь, в Петрограде, но они, будучи всё время под одной властью, не переживали столько смен режимов и властей, каждая из которых с угрозой для жизни заставляла работать на себя, и каждая следующая расстреливала за связи с прошлой.

И старая швейная машинка, на которой соседка учит ее шить девочкам платья – Леонид Кириллович достал из старого гардероба бережно хранимые вещи давно умершей супруги, отдал Анне, чтобы перешила для Оли и Иры, новых взять всё равно неоткуда.

И переводы для кафедры, на которой всё еще служит Леонид Кириллович, хоть и не может теперь из дома выходить – его работы Анна печатает на машинке и относит на кафедру на набережной.

И… Эти ночи, полные того, чего в ее жизни никогда не было прежде. Упоения и стыда. И силы. И слабости. И полета. И растворения друг в друге. И дикого страха всё это потерять. И дикого стыда забыть за всем этим о своей пропавшей где-то там, далеко, средней дочке.

В одну из ночей она всё же спрашивает:

– Почему ты… ты меня не сдал?

– Ты о чем? – не понимает Кирилл. Не притворяется – не понимает.

– Когда матрос… Антипка ему в горло вцепился.

– Твоя собака?

– У нас не было собаки. Антипка волк.

– Волк? Конечно, волк! Тогда еще подумал, как некрупной собаке хватило сил перегрызть глотку. – Кирилл смеется. – Раз волк, тогда я мог и не стрелять!

– Не стрелять?

Анна не понимает, о чем он. Антип вцепился матросу в горло. Она, придавленная тяжелым телом, случайно или нет, сама не помнит, нажала на курок.

– Но мне показалось, это собака. Я подонка и пристрелил.

– Ты?!

Кирилл пристрелил матроса! Пытавшегося ее изнасиловать матроса пристрелил он! Он – не она!

– Мразь и подонки прилипают к любой идее! Как тот, что тебя насиловать собрался. Ты что? Анна!

Комок в горле. Слова застревают.

– Я… два года думала, что это я застрелила его. И ждала, что ты меня арестуешь.

– Ты? Застрелила?

– У меня в руках был пистолет отца.

– Он с предохранителя хотя бы был снят?

Она пожимает плечами. Разве могла она в том ужасе помнить, сняла ли она пистолет с предохранителя?

Кирилл смеется.

– Ты входное отверстие на убитом видела? Что оно со спины? Чуть на́искось, в бок. Стрелял, чтоб тебя не задеть. А не с живота, которым тебя этот гад давил.

Кирилл застрелил матроса, который пытался ее насиловать! Кирилл застрелил!!! Она ненавидела Кирилла. Ценила Николая. Николай застрелил Савву. И Антипа. Кирилл ее спас.

– Ехал мимо вашего имения и понял, что хочу тебя видеть.

– Меня?