Театр тьмы

И актер открылся ему: вновь рассказал свою историю. Ту историю, за которую его каждый день мучили, уничтожая здоровье. Эндрю рассказал про убитую девушку Марину, про Россию и ее величие. Он говорил о политике и Горбачеве, который принимал труппу театра в Кремле. Отец покорно слушал это и кивал. Рассказ казался абсурдным, но только на первый взгляд. Отец пытался абстрагироваться от здравого смысла, закопать логику. Он пытался поверить всему, что рассказывал больной. И, наблюдая за ним, он все больше и больше сомневался в поставленном диагнозе. Да, Эндрю уже был похож на сумасшедшего, на человека с шизофренией – его посещали бредовые идеи, рассказы о демонах и духах списывались на галлюцинации. Но в остальном… он понимал и осознавал, что с ним происходит. Он не потерял свою личность. И это было видно сразу. То, от чего страдал Эндрю, никак не относилось к шизофрении. Ему просто-напросто испортили здоровье, сделали овощем. И точка. Именно это понял мой отец, выслушав рассказ актера от и до.

– Человека, которого уничтожили препараты и шоковая терапия, видно издалека, – говорил отец. – Потому что, когда такой человек говорит, его мимика отличается от мимики тех, кто болен сам по себе, по естественным причинам, по воле природы. Эндрю испортили. Он – подопытный кролик в руках алчных и страшных людей.

Кевин замолчал. Рассказ давался ему с трудом. Даже испарина покрыла лоб – до того парню было не по себе рассказывать историю человека, над которым так издевались. Я сама сидела перед ним, онемев от ужаса. Даже вопросы задавать не хотелось, не то чтобы комментировать несостыковки в рассказе санитара. Я еще многого не понимала, но приказала себе молчать. Все тот же внутренний голос подсказывал – совсем скоро Кевин соберется с мыслями и наконец перейдет к жизни Эндрю, которую он вел до больничной тюрьмы.

– После того вечера отец стал задерживаться на работе каждый день. Когда в стенах больницы оставались только дежурные медсестры и санитары, а за территорию выходил главврач и, садясь в новый дорогой автомобиль, уезжал к семье, отец шел в палату к Эндрю и по два часа выслушивал рассказы о любви. Да, Сара, не удивляйся. Эндрю часто говорил о любви. Любви к театру и Марине. Вскоре отец понял, что актеру осталось не так много времени – речь пациента становилась бессвязной, были подозрения, что у Эндрю пострадал гиппокамп – часть лимбической системы мозга, отвечающий за память. Тогда отец принес ему тетрадь и сказал записать свою историю. Все, что тот ему рассказал, и все, что не успел.

– Тетрадь я буду приносить вечером и забирать утром, чтобы никто ее не нашел, – сказал отец Эндрю. – Обещай быть осторожным.

– Я до сих пор не знаю, зачем отец попросил актера законспектировать свою жизнь, но тот взялся за дело с завидным оптимизмом. Первые недели слова лились из него рекой – я лично читал рукописи. Почерк был кривым, буквы скакали по строчкам, предложения обрывались. Актер торопился.

– У вас осталась эта тетрадь? – с надеждой спросила я.

– Нет, – Кевин посмотрел на меня с отчаянием. – Она пропала. После смерти Эндрю. Хотя все это время лежала в ящике моего письменного стола. Дома. Понимаешь, Сара, к чему я? Она была в квартире, куда зайти могу только я.

Руки Кевина затряслись, и он убрал их со стола.

– Отец отдал ее тебе?

– Да, кажется, за неделю до своей смерти. Это было на моем последнем курсе университета, примерно семь лет назад. Он попросил беречь тетрадь и ни при каких обстоятельствах не таскать ее в психиатрическую больницу. Ах да, забыл сказать – перед смертью отец взял с меня слово, что я продолжу его дело. Но не по спасению души Эндрю – его уже было не спасти. Я должен был всего лишь присматривать за ним, ухаживать

.

– Ты ведь читал записи? – не унималась я. – Не сможешь пересказать их?

– Читал, – коротко ответил Кевин. – Читал, пытаясь поверить в тот бред, который был в ней написан корявым почерком Эндрю.

– И?