Театр тьмы

– С самого начала, – предложила я, не притронувшись ни к чаю, ни к овсяному печенью. Кевин же давно умял лакомство.

– С начала, значит. Хорошо. – Санитар глубоко вздохнул и опустил руки на колени, чуть наклонив при этом корпус к краю стола.

В тот день погода в Лондоне была до ужаса омерзительной. И стала еще хуже, когда я узнала настоящего Эндрю Фаррела. Ведь человек, с которым я разговаривала несколько недель назад, был всего лишь его тенью.

– Когда Эндрю Фаррела поместили в психиатрическую больницу Бетлем, мой отец работал в ней заведующим острого отделения, куда определяли убийц и насильников, – сказал Кевин, задумчиво глядя на пустую чашку, которую держал в руках. Белая, без рисунков. Он разглядывал ее так, будто пытался прочесть что-то. Что-то, что написали невидимыми чернилами на гладкой поверхности. – Отец отличался от персонала больницы – он был добр к пациентам, а не относился к ним, как к крысам. Главврач за это его недолюбливал. Он считал, что отец не прав и «психи» не заслуживают заботы.

В 1997 году, когда Эндрю Фаррела привезли на территорию больницы, отец проникся к нему больше всех. А примерно через восемь лет он спросил у меня следующее:

– Кевин, вот скажи мне, если бы к тебе в отделение главврач привел пациента с диагнозом «острая шизофрения», ты бы поверил ему? Не стал бы перепроверять данные? Провел бы дополнительные исследования?

– Нет, – уверенным тоном ответил я, кропя над учебниками по общей биологии. В тот год я стал первокурсником медицинского университета. – Это же главврач – он в больнице все равно что генерал в армии.

– Не всем генералам можно доверять, сынок. Некоторые и родину не прочь продать за горстку золотых, – задумчиво протянул отец.

– Почему ты так говоришь?

– Если и расскажу, то только по секрету. Обещаешь молчать?

– Могила.

– Отец рассказал, что, когда Эндрю попал в психиатрическую больницу, он был полностью вменяемым человеком. В здравом уме и светлой памяти. Да, говорил всякую ерунду о проклятиях и злых духах, но в остальном – человек без признаков шизофрении. И ведь Эндрю никого не убил, не изнасиловал. Зачем его в острое отделение? В ответ на многочисленные вопросы отца главврач пригрозил ему увольнением без возможности трудоустройства в другую больницу. Еще он запретил отцу брать у Эндрю анализы, проводить дополнительные обследования. Сказал: «В твои обязанности входит осмотр особо опасного пациента. На этом все».

Раз в день Эндрю уводили на своих двоих в неизвестном направлении, а привозили на инвалидном кресле через пару часов. Где он был, мой отец не знал. Только догадывался, что Эндрю делали шоковую терапию, обкалывали сильными психотропными препаратами и антидепрессантами, делая из него куклу. А из-за постоянного приема антипсихотиков у него начались проблемы с речью, с передвижением. Все стало заторможенным, сонливым. После таких лекарств мозг сильно уменьшается в объеме, поэтому… Эндрю стал овощем.

Однажды, задержавшись на работе до позднего вечера, отец услышал тихие стоны. Сообразив, откуда они доносятся, он зашел в одиночную палату к Эндрю. В это время актер сидел на кровати и, не моргая, глядел в окно и плакал. Отец присел на стул рядом с кроватью и пристально стал рассматривать Эндрю – лицо, глаза, волосы, цвет кожи, который освещал свет уличного фонаря.

Эндрю стал делать то же самое. С любопытством, тревогой и надеждой он изучал отца. Эндрю во всем видел фальшь, поэтому боялся вновь ошибиться в человеке.

– Я верю тебе, – сказал папа. – Верю.