Тем более что жизнь короткая такая…

– Но это же мерзость! – сказал Саша Соловьёву, и, когда он это мне пересказывал, его лицо передёрнула гримаса отвращения.

Соловьёв доказывал Кушнеру, что никому плохого не сделал, что, взяв на себя обязательства информировать власти, он их водит за нос.

– Мерзость! – Саша остался при своём, превратив поклонника и друга в ненавистника. Оказавшись на Западе, Соловьёв отдал волю ненависти, облаивая стихи Кушнера и его автора. Любопытно, что он сцепился с другим русским эмигрантом (не помню фамилии), тоже к тому времени разоблачённым сексотом, раскрывшим кухню этой своей работы. Соловьёв обвинял его в неправдоподобии деталей, в измышлениях, не соответствующих реальности. На что получил от оппонента печатные обвинения в лживости и в мании величия, выразившейся в том, как он, Соловьёв, оценивает собственную роль в игре с советскими органами.

Конечно, Кушнер прав: в любом случае такая игра с ними мерзостна. Что ты получаешь от них, понятно: кого-то соблазняют удачной карьерой, кого-то – заграничными командировками, Соловьёва, в частности, – туристическими поездками в «настоящую» заграницу. В страны так называемой «народной демократии» советскому человеку можно было ездить каждый год, но в другие – не чаще чем раз в три года. Соловьёв ездил чаще.

Понятно и что ты отдаёшь им. Свою душу, которую они не могут не изгадить в силу специфики своего существования. А оно у них абсолютно лишено духовности. Оглянитесь окрест себя: не душно ли вам жить в стране, вымечтанной чекистом Андроповым, в стране, где вся власть в руках у тех, кого сейчас называют силовиками, то есть по сути тех же вербовщиков в стукачи? А отчего так душно, вы не задумывались? Не оттого ли, что нынче

Всяк суетится, лжёт за двух.

И всюду меркантильный дух?

Ну, пусть «всяк» – это гипербола. Но те, кто не суетятся и не лгут, незаметны: они погоды в стране не делают. А суетливые и лживые на виду!

Так было всегда? Не всегда. И в пушкинских этих строчках – описание не всей России, а только нижегородской макарьевской ярмарки, один вид которой наводит тоску на Онегина.

Помните, как объяснил Валентин Катаев название своей книги «Алмазный мой венец»? Он позаимствовал строчку из чернового варианта «Бориса Годунова», где Марина Мнишек, отвечая своей служанке, говорит, что на свидание с самозванцем наденет «алмазный мой венец». Катаев ещё повздыхал, жалея, что Пушкин выбросил эту замечательную, по его мнению, сцену с прекрасными стихами.

Стихи действительно прекрасные, но вздыхать о тех, что Пушкин выбросил, не в моих правилах. Раз выбросил, значит они ему не понадобились, оказались не нужны его произведению.

Поэтому и не залезаю я в черновики Пушкина, предпочитаю обходиться оставленным им текстом, в него углубиться, его понять.

А сейчас взяло меня любопытство и решил я вслед за Катаевым посмотреть черновик того места пушкинского романа, где Онегин оказывается на макарьевской ярмарке («ярманке», как по тогдашним правилам пишет Пушкин. Помните, куда советуют Прасковье Лариной везти засидевшуюся в девках старшую дочь? – «В Москву, на ярманку невест!»). Открыл, и мне открылось: «Скупая Ярманка хлопочет».

Нет, вздохов, подобных катаевским, что, мол, было б лучше, если бы эта строчка оказалась в основном тексте, от меня не ждите: я так не считаю. Но, как и Катаев, назвавший черновой пушкинской строчкой свою книгу, я бы тоже черновой пушкинской строчкой выразил то, что сейчас происходит в стране и со страной:

Скупая Ярманка хлопочет.

А что? По-моему, именно это и происходит! Скупой оказалась ярмарка (перейдём на современную огласовку), если иметь в виду рынок, рыночные преобразования, рыночные реформы. В своё время уходившие на дно правительство разваливавшейся страны, партия, комсомол, профсоюзы, всякие там женские, ветеранские, спортивные или детские организации, комитеты типа защиты мира разработали множество хитрых схем, позволивших номенклатуре не только удержаться на плаву, но выйти на берег хозяевами той собственности, которая вчера ещё принадлежала государству, а сегодня была продана им на самых льготных, самых щадящих условиях. Мало что понимающие в изменившихся условиях люди доверили распоряжаться своей приватизированной собственностью начальству. И оно распорядилось, как говорится, в свой карман. Я ушёл из «Литературной газеты» при Удальцове. О том, что Удальцов газету продал, я узнал, уже не работая в ней. Поэтому передаю слово своему доброму приятелю Александру Борину, моему многолетнему коллеге по «Литературке», выпустившему книгу, которую рекомендую любителям мемуаристики, «Проскочившее поколение». Из неё и цитирую: