– «Казалось», понимаешь? У него и перед этим, там, где разговор о «гробике розовом»: «И мне казалось, что душа / Парила молодая». Это зачарованность неземной высшей жизнью. Смотри:
Понимаешь? Он сейчас парит над землёй. Он в других сферах. Причём не утверждает, что страданье легко, но предупреждает, что ему это кажется: «Мне казалось». А что пишет эта (он употребил непечатное слово)? Что Фет здесь эстетически наслаждается жизнью. Ах, (ещё одно непечатное слово)! Хоронила ли она кого-нибудь? Я так и сказал Диме: это не человеком написано, а нелюдью!
– Да, Дима и сам восхитился строчками Юрия Кузнецова: «Я пил из черепа отца / За правду на земле», – сказал я. – Кожинов объясняет это воскрешением древних символов, следованием обычаям предков.
– Предки, – усмехнулся Соколов, – когда-то человечину ели. Съедали самого храброго, убеждённые, что его храбрость перейдёт в них. Господи! – он обхватил голову руками, – до чего дошли? До воспевания людоедства!
Словом, надеюсь, понятно, почему я перестал встречаться с Вадимом Кожиновым. Он на глазах утратил оригинальность, независимость, прямоту в суждениях.
Я не читал его исторических штудий, которые из номера в номер печатал в девяностые годы «Наш современник». Слышал только, что он открыл в русской истории какое-то хазарское иго, которое было якобы много тяжелее для русского народа, чем татарское. Потом слышал уже от него о хазарском каганате, когда Кожинов выступал на семинаре поэтов, которым мы с Юрием Кузнецовым руководили на Высших литературных курсах при Литинституте. Вадим утверждал, что совсем недавно нашли какие-то записки руководителей хазарского каганата, где они, исповедовавшие иудейскую религию, приказывали приобщить к ней и народ Древней Руси. «И на каком языке написаны эти записки?» – спросил я. «Разумеется, на иврите», – ответил он.
Ну что на это можно было сказать? Ведь хазары – это тюркское племя, у которого был свой, вовсе не древнееврейский, язык. А думать, будто все, принявшие иудаизм, говорят на иврите, то же самое, как считать, что православные говорят только по-гречески. «Жулик!» – вспомнил я, как отзывались о Кожинове мои друзья. И с сожалением с ними согласился.
Часть одиннадцатая
1
Мне сорок один год. Я в Ялте, в Доме творчества. Уехал, оставив вместо себя Гену Калашникова, которому незадолго до этого поспособствовал перейти к нам из «Литературной России». Ему и звоню.
– Представляешь! – возбуждённо кричит он мне в трубку. – Сырокомского сняли!
– Что случилось? – спрашиваю я, чувствуя, что от такой вести у меня холодеет всё внутри. – За что?
– Не знаю, – продолжает радоваться Гена. – Но представляешь, сняли!
– И кого вместо? – спрашивал я. – Известно?
– Уже пришёл, – отвечает Гена. – Изюмов. Муж Нонны.
Нонна Изюмова одно время работала в «Литературной России» в отделе критики. А потом её забрал к себе в журнал «Литературное обозрение» Леонард Лавлинский, сделал членом редколлегии журнала. Думаю, что вошла она в редколлегию благодаря должности своего мужа, поскольку ни редакторскими, ни писательскими талантами не отличалась. А муж её Юрий Петрович Изюмов, поработав в комсомольской прессе, в том числе и главным редактором журнала «Молодой коммунист», был забран в горком партии, где очень быстро дорос до всесильного помощника первого секретаря, члена политбюро Гришина.
С тяжёлым чувством я возвращался в Москву. И интуиция меня не подвела. Бюрократизм и лизоблюдство, никак не поощрявшиеся Сырокомским, расцвели при Изюмове пышным цветом. В его приказах по редакции появилось незнакомое прежде слово, неизменно писавшееся им с большой буквы: «По решению Инстанций… – начинал Изюмов. – В связи с тем, что Инстанции…»
Много позже я прочитал в воспоминаниях Анатолия Гладилина, который работал вместе с Изюмовым в «Московском комсомольце»: