Темное прошлое человека будущего

Ришар выглядел иным, несмотря на ту же самую жестикуляцию и походку, точно я только сейчас увидел его по-настоящему. Он был невероятно удачлив, этот придурок Ришар, он все путал, забывал, спотыкался на каждом шагу, и тем не менее ему всегда везло.

Неудачи обрушивались на него одна за другой, но он жонглировал ими с необыкновенной легкостью, балансируя на одной ноге, но никогда не падая. Судьба всегда была на его стороне. В беззвучии переворачивались машины, падали самолеты, тонули катера, но

Ришар неизменно выходил сухим из воды. Опять он что-то напортачил, и целый дом бесшумно обрушился в кадре – тишина в комнате уплотнилась, мне показалось, что стоит еще немного сосредоточиться, и я пойму секрет его везения, но Ирина вдруг поднялась на локте, заслонив собой пол-экрана, и сказала:

– Сделай звук, я тебя очень прошу, я не могу смотреть телевизор без звука! Или лучше выключи совсем, давай поговорим о чем-нибудь.

– Мне кажется, молчать вместе – это больше, чем разговаривать. Я встал и выключил телевизор.- Иногда даже больше, чем вместе спать…

– Не знаю, может быть. Только я этого не переношу. Ненавижу, когда рядом со мной молчат, как будто меня нет. Чем меня Гурий больше всего изводит, так это не тем, что неизвестно где по ночам пропадает, черт с ним, пусть шляется где хочет, а тем, что молчит целыми днями. Молчит, курит и на потолок смотрит. Или в окно. Может с утра до вечера в окно таращиться и ни слова мне не сказать. Меня под вечер уже трясет, я убить его готова. Некрич, тот по крайней мере болтал без умолку, за одно это я ему была благодарна.

Я вспомнил, как Некрич рассказывал мне, что Ирина заплакала на

"Волшебной флейте" в сцене, где Тамино проходит через испытание, по условиям которого ему запрещается разговаривать, а Памина думает, что он не хочет отвечать ей, потому что разлюбил.

– Но с Некричем мне всегда казалось, что он не со мной, а сам с собой объясняется, я ему просто так нужна, для присутствия. А первый мой муж вообще неделями молчал, как рыба…

Ирина глядела в сторону, на темное окно, но рука ее лежала на моей, словно удостоверяясь, что я рядом, никуда не делся.

Внезапно я непривычно остро, как будто свое собственное, почувствовал ее грубое одиночество среди мужчин, между которыми она так бессмысленно металась, раздавая им себя по частям в неисполнимой надежде однажды избавиться от себя целиком раз и навсегда, но неизменно оставаясь вновь наедине сама с собою. Мне вспомнилось ее лицо при нашей первой встрече в метро, когда нас вынесло из вагона и Ирина потеряла меня из виду, выражение беспомощности и беспричинного страха на нем. Теперь я понимал его: это был ни на секунду не покидающий ее страх перед одиночеством, поднимающийся на поверхность с небольшой глубины, как только она оставалась одна.

– Зажги свет,- попросила она,- мне пора собираться. Уже опаздываю.

Она появлялась у меня обычно два, иногда даже три раза в неделю, хотя случались недели, когда она не приходила вовсе и даже не звонила. Я не испытывал досады оттого, что все это время Ирина принадлежала не мне, лишь обостренное любопытство к тому, как она вела себя с другими. Я пытался представить себе ее с Гурием или их трудновообразимую совместную жизнь с Некричем, не сомневаясь, что с ними она была иная, чем со мной, я множил мысленно ее роли, из которых мне была доступна лишь одна,- тем больше мне хотелось увидеть остальные. Кажется, я не имел бы ничего против того, что Гурий спит с ней, если бы мог при этом присутствовать. Хотя просто присутствовать и видеть мне было бы мало, я хотел бы знать все, что она чувствует, почему двигается, вскрикивает и стонет так, а не иначе, что происходит под ее закрытыми веками. Я был бы удовлетворен лишь в том случае, если бы смог проникнуть под поверхность кожи и понять изнутри каждое движение. Но даже и этого было бы все же недостаточно, ведь до

Гурия у нее был Некрич, а до него многие другие, и многие, вероятно, еще будут. Нет, интерес к недоступным мне сторонам и временам Ирининой жизни мог быть исчерпан, только если б я смог прожить всю ее жизнь от начала до конца вместо нее. Максимализм любопытства освобождал меня от обыденной ревности с ее скромным стремлением всего лишь к единичному обладанию.

Иногда со скрытой от меня стороны Ирининого существования приходили неожиданные известия в виде синяков в разных местах ее тела. Гурий время от времени поколачивал ее, надо полагать, в воспитательных целях, потому что не сильно, но тем более обидно.

Поворачиваясь в постели с боку на бок, Ирина показывала мне следы его рукоприкладства: "Вот, вот… и вот еще… Ладно бы он меня только бил, мне себя не жалко, на мне все как на кошке заживает, но он ведь еще и платье мое порвал, которое сам же подарил!" Я внимательно исследовал голубые, иногда желтоватые или коричневые синяки, точно они были специально мне адресованными посланиями, осторожно гладил их, едва касаясь, стоило дотронуться чуть сильнее, как Ирина морщилась от боли.