Темные искусства

Некоторое время мы пили молча, слушая пение пропойц (я бы протер край бокала, но последний мой платок остался у Катерины). Макгрей заговорил, когда песнь достигла самого тихого пассажа.

— Я был у доктора Клоустона.

Эти слова застали меня врасплох. Я задал первый же вопрос, который пришел мне на ум.

— Он что-то новое о сестре сообщил?

Макгрей пожал плечами.

— Сказал, что новое лекарство не сработало.

В глазах у него стояли слезы, мерцавшие в свете очага, но каким-то образом ему удавалось их сдерживать.

— Я не поэтому к нему поехал.

Тут мое внимание привлекла Мэри, которая появилась из кладовой, неся высокую кружку с элем. Она почтительно мне кивнула, а затем устроилась на одной из лавок, стоявших вблизи огня. Мужчины освободили для нее место, и их напевы сменились, стихийно подстроившись под ритм, в котором раскачивалась девушка. Она запела нежным, трепетным голоском:

Богатство взывало,

Улыбкой прельщало,Познав его сладость,Вкусил я гнильцу.Пусть благом приманит,Добром отуманит,Но все его ласкиПодходят к концу[23].

Макгрей заговорил, лишь когда Мэри начала повторять куплеты.

— Я умолял Клоустона подписать заключение о невменяемости Катерины.

— Что?!

Я тут же пожалел об истерических нотках в своем вопросе. К счастью, они потонули в пении Мэри.

— Что… что он сказал?

Я знал, что это бессмысленный вопрос.

— Отказался, само собой, — пробурчал Макгрей. — Я знал, что так и будет, но должен был попытаться. Он сказал… — Девятипалый сделал долгий глоток, подождав, пока обжигающий напиток приглушит его боль. — Он сказал, что никогда такого не делал, заведомо зная, что это ложь… И я…

Больше он ничего не произнес, вперив взгляд в Мэри, которая пела свою трагическую песню, а по веснушчатым щекам ее градом катились слезы.

— Ты сказал ему что-то, чего не следовало?

Еще один глупый вопрос.

Макгрей выпил, не удостоив меня ответом, но я легко мог представить, как это было: Девятипалый пинает мебель, бьет кулаками в стены, раскидывает бумаги во все стороны, а добрый доктор стоически выжидает, пока тот выпустит свой пар. Я пожалел Кассандру Смит и других санитарок, которым, видимо, пришлось наводить там порядок.

— Доктор Клоустон разумный человек, — сказал я. — Я уверен, что он все поймет.

Девятипалый кивнул, впрочем, без особой уверенности. Несколько песен и множество глотков спустя он произнес:

— Увидимся завтра в Кэлтон-хилл?

Я выдохнул и уставился в свой стакан, одновременно испытывая чувство вины и облегчение.

— Катерина попросила меня не приходить. Она сказала…

— Я тебе верю, — перебил он меня, заметив, как мне неловко. — Это на нее похоже. Она и меня пыталась отговорить.

Такер вылез из-под стола и положил свою слюнявую морду на колено к Макгрею. Его скулеж удивительно попадал в тональность печального пения.

— Я ее подвел, — вздохнул Макгрей, почесывая пса за ухом.

— Прошу прощения?

Он был само страдание. Неудивительно, что пес это почувствовал.

— Я подвел Катерину. Как подвел и родителей. Как все еще подвожу сестру. — Пока он мял Такеру шею, я краем глаза заметил обрубок на его правой руке. — Чем больше я о ком-то пекусь, тем худшим образом их подвожу. — Он сухо мне улыбнулся. — Тебе пока ничего не грозит, Перси.

— Слава Господу, — усмехнувшись, пробормотал я, после чего поднял стакан, внезапно ощутив себя столь же печальным, как и Девятипалый. — За Великий Парад.

— Чего?

Я покачал головой.

— Забудь.

И мы продолжали пить, не говоря ни слова и слушая протяжные баллады, пока в бутылке не осталась всего пара капель.

Бывают времена, когда в словах нет надобности.

46

Несколько часов я пролежал в кровати без сна. Вертелся, крутился, скидывал одеяла лишь для того, чтобы через мгновение снова ими укрыться, а в голове у меня роились мириады версий, которые следовало изучить получше, людей, которых следовало опросить, вопросов, которые следовало задать, документов, с которыми следовало свериться…

И эта лавина мыслей меня парализовала.

Я представил, каково сейчас Катерине в камере: возможно, она стоит на коленях и молится, возможно, пишет прощальное письмо сыну, возможно, допивает бордо, которое я ей принес. Я был уверен, что она не спит — через каких-то несколько часов на это занятие у нее будет вечность.

При этой мысли я вскочил с кровати. Закутавшись в халат, я пошел в гостиную. Распахнув шторы, я уселся в свое любимое кресло и уставился в окно, усеянное каплями дождя, которые в свете уличных фонарей сияли, словно золотистые звезды.

Их вид напомнил мне о золотой руде, а ночь за ними навела на мысль о холодной яме в земле, в которой добывали этот металл. Я представил себе троих золотоискателей и их африканских рабочих, потных, больных и перепачканных в копоти, склонившихся над плавильней.

Что-то произошло.