Темный карнавал

На следующее утро (и потом в течение всего дня), сидя в своем офисе в центре города, мистер Харрис то и дело ловил себя на том, что его не устраивают размеры, форма и строение той или иной кости в собственном теле. В десять утра он обратился к мистеру Смиту с просьбой разрешить ему дотронуться до его локтя. Мистер Смит разрешил, хотя и нахмурился с подозрением. Когда же после обеда мистер Харрис попросил разрешения дотронуться до лопатки мисс Лорел, то она прикрыла глаза и с кошачьим мурлыканьем немедленно прильнула к нему, решив по ошибке, что он не прочь попробовать и другие ее анатомические деликатесы.

– Мисс Лорел, – осадил ее Харрис, – немедленно прекратите!

Оставшись один, он принялся размышлять о природе своих неврозов. Его психологическое состояние было вполне объяснимо – только что закончилась война, нагрузки на работе, неуверенность в будущем. Давно пора уйти из офиса, завести собственное дело. Его художественный талант вполне очевиден, он всерьез увлекается керамикой и скульптурой. Надо как можно скорее съездить в Аризону и занять денег у мистера Крелдона. Тогда он сможет построить печь и открыть свой магазин… Одно лишь тревожило его. Этот его сложный случай. Конечно, хорошо, что он нашел месье Муниганта, который смог его понять и хочет ему помочь. Но он должен справиться с этим сам. Нет, он не пойдет больше ни к месье Муниганту, ни к доктору Берли – разве что его приведут туда силой. А это странное чувство должно пройти само. Он еще долго сидел, глядя в никуда…

Увы, странное чувство чужого присутствия в его теле не прошло. Оно только усилилось.

Во вторник и среду его стало мучить ощущение, что его внешняя дерма, эпидермис, волосы и другие придатки пребывают в плачевном состоянии, в то время как покрытый ими скелет представляет собой гладкую и чистую высокоорганизованную конструкцию. А иногда, при определенном освещении, когда уголки его губ были мрачно опущены в приступе меланхолии, мистеру Харрису казалось, что он видит, как его череп… улыбается ему из-под слоев плоти. Это уж была просто вопиющая наглость!

– Уйди! – кричал ему он. – Слышишь – отстань от меня! Ты что – поймал меня и захватил в плен? Хватит уже сдавливать мне легкие, как тисками! Говорю же тебе, отпусти! – Он задыхался, как будто ребра давили на него изнутри и перехватывали дыхание. – Эй, там же мозг! Перестань его сдавливать! – Страшная головная боль обожгла его мозг, зажатый между костями черепа, как двустворчатый моллюск. – О, нет! Только не мои жизненно важные органы! Умоляю, не трогай мои органы, ради бога! Не приближайся к моему сердцу!

Ему показалось, что его сердце замерло и сжалось, почувствовав близость ребер. А ребра, как бледные пауки, присели, напрыгнули и принялись теребить добычу. В тот вечер Кларисса ушла на собрание Красного Креста, и он, весь взмокший от пота, лежал на кровати один.

Снова и снова он пытался собраться с мыслями, ища аргументы в споре между его несовершенной внешней оболочкой и тем холодным кальцинированным, безупречно симметричным образованием, что было у него внутри.

Итак, лицо: жирная кожа и тревожные складки.

И (для сравнения) то, что под ним, а именно – безупречное белоснежное совершенство черепа.

Нос: явно слишком большой.

Особенно если посмотреть, какими миниатюрными и изящными были носовые косточки – до того, как над ними вырос этот чудовищный хоботовидный хрящ.

Теперь тело: ну разве не очевидно, что оно толстовато?

То ли дело скелет – вот где истинная стройность и грация, скупость линий и чистота контура. Он словно вышел из-под резца восточного мастера по слоновой кости. Он совершенен и тонок, как тростник.

Наконец, глаза. Тусклые, выпуклые, ничего не выражающие.

А теперь взгляните на глазницы черепа, эти круглые черные озера – глубокие, мрачные, тихие, вечные и всезнающие. Сколько бы вы в них ни заглядывали, вы все равно не доберетесь до дна их темных глубин. Вся ирония, весь садизм, вся жизнь, все всего вообще – таится в этой сумрачной тьме.

Сравните… Сравните… Сравните…

В этих бесконечных сравнениях Харрис проводил часы, фонтанируя потоками красноречия. И все это время скелет, этот костлявый философ, тихо и торжественно, не говоря ни слова, висел внутри Харриса, как хрупкое насекомое внутри куколки, терпеливо ждущее своего часа.

В какой-то момент Харриса вдруг осенило.