Тень ивы

И тут же понял: вынуть старшой ничего не успел. Издавая грозное рычание, в котором только и слышно было: «Стоя-я-яти!» – Станько схватил со стола дежурной пачку салфеток и, на ходу вытирая руки, бросился бегом из уборной. Ваня, а за ним и все остальные, кинулись к дверке, из-за которой выскочил Станько. Жанна лежала на спине, светлая Ванина куртка, оказавшаяся под ней, пропиталась кровью, которая продолжала, приподнимая края разрезанной одежды, литься из живота. Ваня, взвыв от страха, попробовал зажать рукой движущуюся, будто живую рану, но понял, что кровь бьет не из одного места. Скоро прибыла полиция, на которую Ваня отреагировал слабо – он все держал свою руку на Жаннином животе, пока его не оттащили в сторону подоспевшие медики. Жанну положили на носилки и унесли. Оставшихся оттеснили в угол туалета работники полиции, которых было тут целых четыре штуки, и потом, в течение часов трех, неспешно расспрашивали под запись показания всех, кто оказался в этом помещении по нужде.

Ваня, испачканный в крови, всхлипывающий, жалкий, сообщил, что едет с родителями в Пензу, здесь сделали пересадку, он случайно зашел в туалет, и сейчас, наверное, мать с отцом его ищут. Почему помогал этому дяде? А как не помочь – он попросил, сказал – плохо его жене, она инвалид, одной-то до туалета не добраться. Тем более что то, как они зашли, никто не видел, кроме дежурной контролерши, а она, отвечавшая первой, как раз и сказала, мол, спасибо мальчику, тревогу поднял, а то бы и не поняла, что там случилось.

Ваня, пока шел опрос свидетелей, услышал главное, о чем переговаривались менты по рации: Станько задержали, Жанну увезли во вторую городскую больницу, интенсивную терапию.

Дальше он, сдерживая рыдания, попросил, чтобы кто-нибудь из «дяденек милиционеров» проводил его к маме с папой, которые уж с ума сошли, не зная, где он, а тут-то в туалете ведь не поищешь – вы же закрыли.

Как только тучный милиционер вывел Ваню в зал ожидания, тот рухнул на пол, будто на невидимую стену натолкнулся, пожилой заметался, поднял, тяжело дыша, безжизненного мальчика на руки и, освободив место, уложил его на ближайшую лавку. Наказав сидящим рядом присматривать за мальчиком, направился в штаб, который оперативники устроили в мужском туалете.

Ваня отыграл до конца: он начал дышать все громче и громче, потом открыл глаза, спросив у людей рядом: «Что это со мной?», потом поднялся и пошел нетвердой, но становящейся все более уверенной походкой к выходу из вокзала, а там уж побежал. Не только потому, что беспокоился о погоне – едва ли менты не заленятся. А потому, что апрель – время для России еще холодное, особенно ночью. Да и добраться до второй городской, не зная, где она есть, эта больница – упражнение на целую ночь, хотя и город, вроде, не сильно большой.

Во второй городской в реанимации в эту ночь дежурил санитар Ивхав Мнвинду, он же Иван Вманду, он же Ганс Малаец.

***

Движимый не только инстинктом самосохранения, но и нарастающей и могучей силой влечения к героину, Ваня соображал быстро и дерзко. В больнице ему хотелось убедиться, что Жанна жива, это во-первых, и что он успеет раньше ментов – это во-вторых. Как врачи распознают героин? Мало ли что могло оказаться у нее в желудке! Пока анализы, то-се, он попробует как-то ее вытащить из больницы, только бы откачали мамку!

В больнице он смог бы добыть и ему самому нужный инструмент – тот же шприц и, вынув за капроновый фал свою «гирлянду» из желудка, «разбодяжить» дозу и, наконец, уколоться. Теоретически гирлянда капсул, этакая толстая «чурчхела», прикреплялась по всей длине к капроновой леске, конец которой оставался во рту и закреплялся в расщелине между коренными зубами. В первые два дня ездки Ваня трогал леску языком и убеждался, что она плотно натянута подвешенным внизу грузом. На третий день он обнаружил, что край лески изо рта исчез, зато появилось ощущение кости в горле. Он понял, что леска, или «фал» – как называл ее Селим, – соскочила ниже, но все же остается где-то высоко – сглатывая слюну, он этот торчащий конец лески ощущал. Значит, и тут нужна больница, по крайней мере нормальный пинцет, чтобы попробовать вытянуть гирлянду самому.

Конопля все больше напоминала о лучшем, но не отвлекала. Потом – поесть, с едой в больнице, как, впрочем, и в любом другом месте, он никогда не испытывал сложности: если видел еду – брал и ел, даже когда она лежала на тарелке у приличной спутницы какого-нибудь солидного дядьки в дорогом ресторане. Представления о приличном у Вани включали, например, необходимость – даже и теперь – на следующий день прийти на контрольную встречу в почтамт, – так уж они уговаривались. Но вместе с тем лучшим для себя и вполне честным исходом этой ездки он считал получение всего товара, который они с Жанной перевозили, в свои руки и продажу его тому же Айрату Айбишевичу в Казани, у которого они с Нинкой разгружались в первый раз. И до Казани, по представлению Вани, оставалось близко: день пути на поезде.