Тень Химавата

Сбросив хитон, Шейда выглянула из-за занавески. В шатре никого не было. Над курильницей, в которой потрескивали сандаловые щепки, поднимался легкий ароматный дым. Тогда она скользнула к бочке. Улыбнулась, увидев, что на поверхности воды плавают цветы жасмина. Нежно погладила бутоны. Потом с наслаждением уселась в приготовленную ванну, стараясь не замочить повязку на больной руке. Закрыла глаза от наслаждения.

Намазавшись смесью древесной золы, жира и воска, потерла тело мочалкой из иссопа.

Наконец потянулась за куском льняной ткани, чтобы вытереться. И резко села обратно, разбрызгивая воду.

Раздвинув полог, в шатер вошел Гермей. Шейда замерла. Ей одновременно хотелось, чтобы он ушел… и остался. Македонянин подошел к бочке, остановился в нерешительности. Вдруг она почувствовала на лице нежное легкое прикосновение. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Шейда потерлась щекой о его ладонь. Тогда он нашел ее руку и потянул к себе, предлагая встать.

Она медленно поднялась, а он окутал ее тело тканью. Шейда повернулась к нему лицом, внимательно посмотрела в глаза. Еще через мгновение оба слились в поцелуе…

Лагерь разбили на прежнем месте.

Вместо деревьев, на которых весной распяли апаритов, из земли торчали безобразные обрубки. Вскоре разведка доложила, что с гор спустился Хуман с горсткой воинов. Он снова шел среди расступившихся гоплитов, держа в руках секиру.

Войдя в шатер, вождь уставился тяжелым взглядом на сидящую перед ним пару. Ему хватило нескольких секунд, чтобы оценить ситуацию. Шейда смотрела на отца с отчаянной надеждой, не снимая ладонь с колена Гермея. Раненую руку она задрапировала шелковым шарфом.

– Ты забрал у меня сына, теперь хочешь забрать дочь, – хрипло процедил вождь, сжав секиру так, что побелели костяшки пальцев.

Когда Шейда перевела, Гермей поднялся с клисмоса, спокойно сказал:

– Я сдержал слово, насилия не было. Она в любой момент может уйти, потому что больше не пленница. Пусть сама сделает выбор.

Оба посмотрели на Шейду.

– Отец, прости, я остаюсь, – твердо сказала та.

Хуман тяжело вздохнул. Затем поднял налитые ненавистью глаза на македонянина.

– Не думай, что вместе с моей дочерью ты получил всех апаритов.

– И не думал. Эллины никому не навязываются в друзья. Но от нашей дружбы мало кто отказывается. Пока гоплиты не начнут гибнуть от стрел апаритов, вход в мой шатер для тебя открыт. Так что не торопись делать выводы, взвесь все за и против. Лучше рубить стволы для хижин, чем для засеки. Если хочешь, уходи…

Ссутулившись, Хуман покинул шатер. Гермей проводил его хмурым взглядом, потом повернулся к апаритке.

– Он вернется, – сказала она.

Встала, положила ладонь ему на плечо.

– Я его знаю, если сразу не сказал «нет», значит, будет думать.

Гермей молча погладил ее щеку, как тогда, возле купели. Она ответила взглядом, полным тепла и доверия. Тонкое пламя светильника подрагивало, бросая трепетные отблески на натянутую холстину шатра.

* * *

Хан[238] в Капише был похож на сотни таких же постоялых дворов, разбросанных по Бактриане.

Выгульная площадка оглашалась криками ослов и верблюдов, призывным ржаньем лошадей. Лаяли собаки, охраняя отары от чужаков, погонщики переговаривались на смеси диалектов.

Постояльцы хана прекрасно понимали друг друга, ведь во всех языках есть слова, обозначающие главные атрибуты похода, и они известны каждому. К тому же купцы-бхараты, хоть и говорят на разных наречиях, но почти все знают санскрит, а любой парфянин говорит на пехлеви. Торговцам из далекой Сирии или Армении приходится труднее, потому что за Ктесифоном по-арамейски говорит только знать, даром что персы и бактрийцы пишут арамейскими буквами. Выручает греческий, официальный язык Бактрианы.

Иешуа сидел на камне, отдыхая после длинного перегона между Пурушапурой и Капишей. Он с сожалением рассматривал вконец изношенные сандалии: ремни стерлись, держатся на честном слове, того и гляди порвутся.

Иудей нанялся погонщиком к бхарату, который вез в Бактру хлопковые ткани и пряности. Тот не поскупился и оплатил место в большом караване под охраной конных кшатриев из Малвы.

Внезапно послышался резкий заунывный звук. Шофар? Иешуа в недоумении обернулся к воротам. На постоялый двор, взбивая ногами пыль, заходили бактрианы, нагруженные связками слоновьих бивней. Сидящий на осле погонщик предупреждал хозяина хана о прибытии каравана сигналом бараньего рога.

Впереди процессии вышагивал невысокий мужчина в запыленном халате и головной повязке с агалом, ведя верблюда за недоуздок. Что-то в его облике показалось Иешуа знакомым – хромота, что ли. Да нет, не может быть…

Он в волнении вскочил, пристально вглядываясь в гостя. Потом бросился к нему, не обращая внимания на оторвавшуюся от резкого движения подошву сандалии.

Купец обжег иудея до боли знакомым взглядом: ироничным, умным, внимательным.

– Бен-Цион! – только и смог проговорить Иешуа, прижимая друга к груди.

Отстранившись, с любовь всмотрелся в его лицо. Борода с проседью, морщины, лоб и щеку пересекает уродливый шрам, но глаза все те же – веселые, с огоньком…