Тени незабытых предков

Знаменитый итальянский кинодраматург Тонино Гуэрра рассказывал мне, как был дружен с Параджановым, как ездил к нему в Тбилиси, а затем они вместе отправились в Армению. О том путешествии Гуэрра написал книгу «Теплый дождь» (в Италии она была отмечена премией) и был поражен, когда один совершенно незнакомый ему человек в Москве сказал, что знает эту книгу, что читал ее. Сергея Параджанова Гуэрра тогда не называл Параджановым. Нельзя было. Такое было время. Он называл его – Агаджанян. Поэтический Параджанов в кино. Говорил: «Он как воздух, как сказка. Если мне трудно, плохо, если раздражает все: улицы, машины – я смотрю какой-нибудь параджановский фильм. И все становится другим, и я становлюсь другим».

После того как Параджанова засадили за решетку, на бюро ЦК первый секретарь Щербицкий заявил, что с «поэтическим кино на Украине покончено».

Огромна, практически неподъемна работа с письмами Завена Саргсяна, я это увидела и оценила еще и потому, что в свое время прошла нелегкую школу работы с ними в «Литературной газете» (несколько лет работала в отделе писем и знаю, «с чем все это едят»). И эта его раскадровка! Где есть только письма самого Параджанова, перебивающиеся несколько раз дубовым шизофреническим официозом! Очень сильный прием. Построение книги, пожалуй, – одна из самых важных находок «Изоляции», только монологи-сценки и «мизансценки» автора (многочисленные списки и перечисления, кому что подарить, что кому передать и так далее), никаких ответов визави. «Тебе, Светлана, кажется, что я купец и старьевщик (ветошник), – пишет он жене. – Да, это так. Я выражал и выражаю свое внимание к людям через вещи… Если ты знаешь, что из моих вещей можно подарить тем людям или человеку, то, пожалуйста, подари. Мне ничего не жалко! Кроме своих работ».

Я подумала, что мне, скажем, было бы тягостно и неинтересно читать ответные «монологи» даже Романа Балаяна или Лили Брик с Василием Катаняном. Пусть это будет отдельной темой, она вполне периферийная. Параджанов «пробелы» сам восполняет блистательно, с лихвой. Все предельно четко, понятно. Сюжет движется стремительно, хотя для самого «сидельца» он еле ползёт. А к тому же есть еще и дельные комментарии составителя. И хотя сквозь письма продираешься с болью, кровью и стонами, становление самого Параджанова – слабого, больного, сложного, пульсирующего, фонтанирующего идеями, без которых он даже на зоне не может существовать, противоречивого, трезвого, ни на кого не похожего, гениального… все настолько выпукло! Исповедь-проповедь! И этот удивительный эпохальный роман-свидетельство он писал четыре с лишним года! О своей гениальности знал, прекрасно знал и нисколько этого знания не стеснялся. Правда, оговаривался: «Я тоже жил высоко, на 7-м этаже – но это не та высота Олимпа, откуда сбрасывали, а не сбрасывались!»

Прожил. Пережил. Дожил. И отомстил недругам – как и другой распятый – любовью.

Александр Межиров: «Что ж ты плачешь, старая развалина…»

В 2003 году, когда я решилась переехать к мужу в Америку, а времена тогда были вполне нетроглодитские (что в переводе с древнегреческого означает людей «не живущих в норе или пещере»), редакция предложила мне должность собкора газеты в США. Мне это было не в новинку, позади остались почти три года интереснейшей жизни и работы в Японии. Значит, обрадовалась я, впереди ждет не менее любопытный для журналиста еще один новый жизненный поворот. Составила список тем и персон, с которыми хотелось пообщаться. Для начала. И едва ли не первым в этом списке стояло имя поэта Александра Петровича Межирова.

Автор знаменитых строк: «Мы под Колпино скопом стоим, / Артиллерия бьет по своим. / Это наша разведка, наверно, / Ориентир указала неверно…» – к тому времени уже десять лет как жил в Америке. «Недолет. Перелет. Недолет. /По своим артиллерия бьет. / Мы недаром присягу давали. / За собою мосты подрывали, – / Из окопов никто не уйдет. / Недолет. Перелет. Недолет…»

Номер телефона, который я выманила у друга Межирова Михаила Синельникова, молчал вмертвую. Неделю. Две. Три.

Тогда я позвонила Евгению Александровичу Евтушенко по его американскому номеру, знала, что с Межировым он тоже тесно общается. Евтушенко, приезжая в Москву, часто приходил по делам в «Литературную газету» и не раз уверял, что внимательно следит за моими публикациями. Евгений Александрович поднял трубку и, выслушав, продиктовал «правильный номер». Оказалось, Межиров в Портленде, преподает в университете, а я-то «наяривала» на телефон квартиры в Нью-Йорке…

Названные Евтушенко цифры сработали прекрасно. Александр Петрович поначалу, правда, был отстраненно вежлив и категоричен. В интервью отказал сразу и решительно, заверил, что в новой реальности вообще не дает согласия ни на какие интервью. Трубку, однако, не повесил и общий разговор, который я судорожно длила и длила, поддержал. Правда выставил условие нашего с ним общения: «Никаких диктофонов, если хотите, чтобы мы с Вами разговаривали и в дальнейшем».