Теория бесконечных обезьян

Доре все-таки богичный, эх. Никогда не пойму, как люди могли и могут так рисовать! Бывает, насмотрюсь, а потом открою свои дизайны – и хочется позвонить на работу, попросить меня уволить и… ну не знаю, руки на помойку выбросить? Но это так, помутнение. Ресторану на менюшке не нужен Ад. Даже тот круг, где сидят обжоры. Особенно он.

Это я купила с гонорара новое издание Данте, красивое, да? Все пролистываю гравюры и думаю, думаю. Надумала вот, что у написания историй, особенно болючих, круги Ада тоже есть. Я спустилась в ад сейчас, с волками. Они воют. Даже ночью, когда солнца нет. Немного страшно. @hey_jude_1_9_8_7, только не упаковывай меня никуда, а?)) Сам знаешь, как я погружаюсь и как мечтаю выдрать на хер твои патлы за то, что твоим книгам для глубины достаточно легкой улыбки, а мне обязательно нужно стекло. Ты Пратчетт, а я… я вообще непонятно кто. Но сейчас я затащу тебя в ад. И всех затащу.

Круг первый. Я услышала в голове тот солнечный вой, а потом увидела силуэт, но не волчий. «Не буду писать об оборотнях, ну нет, нет, персонажа лучше Римуса Люпина все равно никто никогда не найдет». Первое, о чем я подумала.

Круг второй. Это оказался не оборотень. И не Люпин. Молодой человек с глазами, похожими на лед, и волосами цвета миндаля, в форме, а за руку с ним – мальчик, болезненный, худой, но улыбающийся так, что я к месту приросла, все смотрела, не узнавала. Офицера звали Александр, я не могла назвать его Сашей даже в голове. Он тяжело вздохнул, расправил плечи и оброс городом – старым Петербургом, а потом за его спиной замаячили темный подвал, и грустная улыбка мертвого царя, и расширенные глаза царевен, и щербатый клинок Махно, и еще много страшных вещей, которые на разные голоса зашипели: “Будешь гуглить нас, пока не умрешь”. Волки выли… а мальчик улыбался. Я наконец узнала его. Алексей Романов. А вы заметили, как это маленькое создание улыбается на фото? Вы слышали о том, как он любил отцовских солдат и о чем мечтал сам? Такие слабые руки – а с оружием управлялся. Говорили, он будет великим, недолго, но будет. Как Балдуин из Иерусалима [14].

Круг третий.

Казалось, елям тяжело сегодня удерживать снег, а солнцу одиноко в ясном и пустом петергофском небе. Зато рука в руке не дрожала, пальцы-веточки цеплялись за ладонь крепче, чем всю прошлую неделю.

– Ты знаешь, знаешь, мне сказали, что после шестнадцати я умру! Но я ни за что не умру, слышишь?

Алексей засмеялся, будто отцовский доктор славно с ним пошутил и теперь он спешил поделиться шуткой с лучшим своим другом. Упал, потревоженный его смехом, толченый жемчуг с мохнатой зеленой лапы…

Пришла первая сцена: Александр сопровождает на прогулке цесаревича, оправляющегося от очередного кровавого поцелуя своей болезни. Они казались братьями, старшим и младшим. Они ими себя и чувствовали, а я уже знала, что к концу жив будет один. А еще я знала, что Александр вот-вот посмотрит на солнце. Не сощурится. Но еще не удивится.

Круг четвертый. Мой чистый лист стал грязным. У меня всегда это быстро, я не боюсь ничего пачкать, я и когда готовлю, посуды оставляю горы. Стоит написать первые два-три предложения – и я разогналась. Единственное… иногда вижу я больше, чем успеваю написать, и тогда тяжело. Знаю: многие пишущие ныряют в свои книги бомбочкой, с радостным визгом, иногда сразу в середину. Я не могу. Завидую им. Было очень больно, потому что вместе с Александром и Алексеем ко мне слишком рано пришли еще двое: великий князь Михаил и его секретарь. И я уже знала, что их линия будет идти в первой части параллельно с основной, как линия Махно во второй. Знала, что расстреляют Михаила и Джонни вместе и что в их истории есть необычности вроде яйца Фаберже цвета ночи, которое один другому якобы (ну, мне кажется, так могло бы быть!) тайно подарил… [15]

Все это было как огромный осколок в горле, который не вытащишь, пока не напишешь. Ужасно.

Круг пятый. Как всегда – переломный. Меня… заметили. Александр подошел, в ярости схватил меня за волосы, ударил и… повозил по мостовой лицом. Они ведь все так делают, не пугайтесь, я привыкла. Было довольно больно, но я могла его понять: а если бы вы узнали, что кто-то поставил в вашей и так-то не самой простой жизни камеры, сделал из нее реалити-шоу? Похоже было в фильме с зайкой Джимом Кэрри, «Шоу Трумена». А ведь он сам меня позвал. Просто еще не знал об этом.

Круг шестой. Он все понял и сказал совсем тихо: «Поговори со мной. Пожалуйста, расскажи мою историю и усыпи моих волков». Я кивнула, зная, что мое лицо разбито, и радуясь, что никто этого не увидит. Зубы целы, и отлично.

Круг седьмой. Я проводила в 1917-м каждый день, я забыла свое имя, небо и время, я почти перестала есть. Я писала и больше всего на свете, как и всегда, боялась кому-нибудь солгать. Боялась – и хотела. Особенно в Екатеринбурге. Я думала: есть же жанр альтернативной истории. Может… может… хотя бы Алексей – и выживет? Или Михаил с Джонни? Сбегут? Но я уже знала, что они не выживут. И что это – только первая треть романа.

Круг восьмой. Меня расстреляли в лесу под Пермью, а потом еще раз, в Ипатьевском доме. А потом я продолжила писать. Звучит ужасно, но мне полегчало, когда началась Гражданская война. Будто треснул лед, под которым до этого меня держали в полынье. Махно и Щусь стали читать мне свои стихи. Я иногда напеваю их по пути в «Пятерочку», потому что ко мне вернулся аппетит. На черный хлеб тянет почему-то. Всю жизнь его ненавидела.