Теория литературы. Проблемы и результаты

Специфику этого их соотношения выясняет Артур Данто, исследуя исторический (а не литературный) нарративный дискурс в его отличии от хроникального, летописного – то есть одного из видов парадиегетического дискурса, о котором уже говорилось выше. Если представить себе «идеального хрониста», абсолютно достоверно знающего все совершающиеся события и немедленно и точно фиксирующего их в своей летописи, то он отличается от историка тем, что не знает будущего, того, что случится дальше. Историк может написать «в 1618 году началась Тридцатилетняя война», а хронист не может, так как еще не знает, сколько продлится война и как ее назовут потомки. Отсюда Данто делает вывод, что историк повествует,

а хронист нет. Оба они рассказывают о событиях, часто об одних и тех же, оба служат посредниками между миром этих событий и миром своих читателей, оба излагают происходящее в хронологической последовательности – но один лишь историк является повествователем, потому что может мысленно забегать вперед, потому что для него на всех событиях как бы навешены таблички «продолжение следует». И Данто так определяет «нарративные предложения» (предложения в смысле логических пропозиций, каждая из которых может выражаться несколькими или даже многими грамматическими фразами): «Наиболее общая их особенность состоит в том, что они содержат ссылку по крайней мере на два разделенных во времени события, хотя описывают только более раннее из этих двух событий»[351]

. Два события, о которых здесь идет речь, – это не повествуемое событие в прошлом и акт рассказа о нем в настоящем, а два разных события в прошлом, отсылающих друг к другу. Говоря о «начале Тридцатилетней войны», историк фактически имеет в виду сразу и начало войны и ее конец, что и позволяет ему называть ее «Тридцатилетней»; но конец войны лишь подразумевается, остается имплицитным в высказывании о ее начале. Текст, составленный из таких предложений, определяется как повествовательный

текст.

Критерий Данто позволяет отделить повествование не только от хроники – изложения реальных событий публичной жизни; он работает и на уровне событий частных и / или вымышленных. В бытовой словесной культуре есть жанры, аналогичные исторической хронике: дневники и письма

. Различаясь лишь своей адресацией (обращением к самому себе или к другому человеку), они пишутся непосредственно в момент событий или по свежим воспоминаниям, привязаны к хронологии событий и складываются в кумулятивную цепь, не образуя непрерывного динамического процесса. Как и повествовательные тексты, они излагают события через посредство вполне определенного рассказчика, однако в них не соблюдается условие Данто: одно событие не отсылает к другим, будущим событиям. Эта группа хроникальных парадиегетических текстов устроена иначе, чем тексты гномического типа: если последние принципиально изъяты из хронологии, то здесь, напротив, очень важна датировка, привязка к календарю. Морис Бланшо истолковывает форму календарных констатаций в литературном дневнике как якорь, которым пишущий цепляется за надежную, позитивную повседневность, не решаясь пуститься в опасный путь собственно художественного, повествовательного письма – письма, которое «имеет дело с тем, что нельзя констатировать, что не может быть предметом констатации или отчета» и представляет собой «место намагниченности»[352]. В отличие от Данто, Бланшо исследует повествовательность с точки зрения не аналитической, а экзистенциальной философии, но его метафора «намагниченности» повествовательного текста выражает примерно ту же идею, что и критерий Данто: имплицитную отсылку предложения сразу к нескольким событиям прошлого.

Подробнее. Парадиегетические жанры тем важнее отличать от собственно повествовательных, что последние нередко маскируются под них – в формах романа-хроники, эпистолярного романа или романа-дневника, имитирующих записи, которые ведутся изо дня в день. Иногда такая имитация применяется не в художественных, а в философских текстах – например, в «Столпе и утверждении истины» Флоренского, тексте, построенном как письма безымянному другу, точные датировки которых связывают это философско-теологическое сочинение с литургическим календарем. Автору было важно – вероятно, в целях благочестивого самоумаления, христианской аскезы – представить свою теодицею в форме духовно-бытового, а не институционального текста, на полпути между настоящим трактатом и романом, не навязывая читателю ни дискурсивную, ни даже повествовательную логику.